АЛЬ-ФАРАБИ: МОСТ МЕЖДУ ЦИВИЛИЗАЦИЯМИ

Есть такая шутка: «На самом деле “Илиаду” и “Одиссею” написал не Гомер, а совсем другой слепой старик». Соль шутки в том, что мы ничего не знаем о создателе древних поэм, кроме того, что он вроде бы был слепой и, похоже, что прославился только в старости, так что какая разница, тот это слепой старик или нет.

Вот и с аль-Фараби похожая история. Хотя кое-что нам все же известно. Осталось около 150 трактатов, которые ему приписывают, и большая часть из них почти наверняка начертана одной и той же кистью: строй мыслей и язык автора всегда уникальны, хотя многочисленные подражатели, конечно, затрудняют опознание авторства. Поэтому как научный феномен, как чистая мысль, как автор и творец, он, безусловно, был и остается живым, ярким и узнаваемым. Бесспорно, и реально существующим.

С телесным воплощением все сложнее. Начиная с места рождения и национальности. Биографов у Аль-Фараби было много, жаль, что даже первые из них писали свои труды лишь в 12—13 веке, то есть никоим образом не могли знать ни одного человека, который бы знал другого человека, который имел бы шанс в детстве видеть философа. Так вот биографы смело причисляют аль-Фараби к тюркам, персам, согдийцам, а иногда даже к арабам (что наиболее спорно). К счастью, имя философа никоим образом не могло заставить их подозревать его в еврейском, китайском или европейском происхождении, а то и эти версии у нас, несомненно, были бы. Имя — вообще основа основ в спорах об аль-Фараби. К счастью, восточное имя содержит очень много сведений о человеке.

Очень вероятно, что полностью его имя звучит так: Абу Наср Мухаммед ибн Мухаммед ибн Тархан ибн Узлаг аль-Фараби ат-Тюрки, при этом часть из этой конструкции вопрос спорный. Благодаря этому имени мы можем предположить, что у него был сын по имени Наср (хотя больше мы ровным счетом ничего не знаем о семье мыслителя и его потомках, нет вообще никаких сведений, что он был когда-нибудь женат). Очень вероятно, что личное имя ученого было Мухаммед. Был он сыном тоже Мухаммеда, а дедушку его звали Тархан, хотя, вообще-то, «тархан» значит еще и «дворянин», так что эта приставка может просто обозначать принадлежность к относительно знатному роду. Узлаг — это или имя прадеда, или родовое прозвище. А вот то, что философ родился в Фарабе, не оспаривается никем, раз он так себя и указывал «из Фараба». Другое дело, что из какого именно Фараба, мы точно не знаем. Название «Фараб» носило несколько поселений и округов, что неудивительно: в переводе с согдийского языка, давшего множество местных топонимов, это значит «заречье, переправа, место у реки». Но большинство исследователей полагают, что под этим названием стоит понимать тот Фараб, который расположен в южном Казахстане и который некогда был крупным экономическим центром, известным под именем Отрар.

Кем при этом был аль-Фараби по крови, совершенно неважно, так как понятия наций в современном понимании тогда еще толком не существовало, европейцы пока не осознали себя французами или немцами, и жителю империи Саманидов было в принципе все равно, кто перед ним: араб, тюрк, перс или вообще бактриец недовымерший. Религиозные, племенные, политические, родовые противостояния, конечно, существовали, но происхождение горожанина было куда менее важным обстоятельством, чем то, к какой политической партии или научной школе он принадлежал.

Мы даже не точно знаем, что арабский язык не был для него родным — он учился арабской филологии в Багдаде, но арабскому языку в письменной, высокой его форме могли учиться и арабы. С языками вообще все сложно, так как аль-Фараби был прирожденным полиглотом. По утверждениям его биографов, он знал семьдесят языков... Хотя тут мы либо имеем дело с преувеличением, либо биографы учитывают диалекты. Письменных языков на планете существовало тогда и больше, но нет никаких оснований подозревать аль-Фараби в знании, скажем, иероглифического письма или каких-либо европейских языков, кроме греческого. Но так как в своих комментариях к переводным трудам он уделяет много внимания точному переводу слов, часто апеллируя к тому или иному наречию, мы почти наверняка знаем, что он легко владел несколькими тюркскими языками, согдийским, фарси, арабским, греческим и, видимо, сирийским. Писал же он на тогдашнем языке международного общения — арабском.

Так что, скажем, о детстве аль-Фараби мы не знаем ровным счетом ничего, кроме того, что оно началось в 870 (или 872) году, видимо, в Отраре или неподалеку от него, и голос, певший над его колыбелью, не исключено, что звучал на тюркском. Далее — занавес и темнота.

Позднее мы обнаруживаем уже взрослого аль-Фараби — жителем «круглого города» Багдада1¹Круглый городПервоначальный центр Багдада, возведенный в середине 8 в. как резиденциях аббасидского халифа. Сегодня находится в западной части города., центра научной и культурной мысли тогдашней эпохи. Согласно биографам, он к тому времени окончил на родине медресе, снискав всеобщие восторги своей уникальной памятью и сообразительностью, после чего уехал продолжать обучение в Багдад, завернув по пути в Бухару, Шашiсовременный Ташкент и Самарканд. Биографы сообщают нам некоторые сведения о его жизни, в частности, что в Багдаде он получил должность судьи, что он очень любил природу и зелень, его восторгала музыка, одевался он очень скромно, был истинным аскетом и примерной жизни человеком. Насчет музыки сведения абсолютно точны, так как аль-Фараби немало сил приложил к созданию науки о музыке, дав последней одно из почетных мест в своем «Трактате о происхождении наук» и так описав ее важность: «Она полезна и для здоровья тела, ибо когда заболевает тело, то чахнет и душа... Поэтому исцеление тела совершается таким образом, что исцеляется душа, что ее силы умеряются и приспособляются к ее субстанции благодаря звукам, производящим такое действие». То есть музыка способна лечить даже и тело, умеряя страдания души. Подобное мог написать лишь действительно влюбленный в музыку человек.

В Багдаде аль-Фараби вряд ли судействует долго, так как вскоре мы застаем его за совсем иным занятием: он учится, учит и пишет. Очень много пишет. Потому что он нарвался на потаенный колодезь, на пренебрегаемый клад, на непонятую святыню, а именно на завалы текстов классических греческих авторов, которые исправно переводились в багдадских школах, в основном переводчиками-несторианцами2²НесторианствоНаправление в христианстве, восходящее к учению атиохийского богослова Нестория о существовании двух природ и двух испостасей Иисуса Христа.. Здешние библиотеки были полны папирусов с текстами Платона, Аристотеля, Эвклида, Галена, Птолемея, кого угодно, но ученые мужи Востока в целом не торопились приникать к этому сомнительному источнику. То есть, конечно, кое-какие труды кое-кто из ученых знал, но не более того. Хотя бы потому, что высокое искусство перевода тут давало серьезный крен.

Во-первых, переводы на арабский были, мягко говоря, не совершенны. Да, они весьма точны для современного взгляда, но именно что для современного. Дело в том, что требования чистоты арабского языка почти не допускали заимствований, любое новшество в речи, да и в письме могло восприниматься как «лахн» — языковая ошибка, сводящая к нулю значимость сказанного. То, что «чистота» в языке неизбежно является синонимом «бедности», не догадываются и современные политики, пытающиеся громоздить запреты на иностранные слова, а в Багдаде 10 века все было еще суровее. Так, за издевательство над священным языком Корана можно было попасть в реальные неприятности. Поэтому переводчики выкручивались как могли, обычно выбирая из арабского языка относительно подходящие по смыслу слова или даже вовсе неподходящие, но куда деваться.

Когда описывается понятие, которому до сих пор не было аналога в своей культуре, откуда бы найти слово для него? Изящно в свое время решали проблему русские переводчики европейских книг в 17—18 веке. Они просто производили кальки. Допустим, существует немецкое слово Vorstellung, которому нет никакого соответствия в русской мысли. Самой идеи подобного слова не существует. Что тут делать? Значит, переводим по частям! Приставка vor — «пред», корень stellen — «ставить» и окончание ung меняем на русское «-ение». Получается «представление». Ничего, читатели сами сообразят, что это вообще значит, а не сообразят, им же хуже.

Строгие законы против «лахн» в арабском языке таких фокусов не позволяли. Поэтому разбираться со всякими метафизиками, сушностями, вещностями и акциденциями было особенно трудно. Та же «акциденция» — «изменяемое свойство сущности, присущее ей не в обязательном порядке», например, переводилась словом «арад» (عارض ), которое одним из своих значений имело «случайность» или «признак болезни». Похоже? Сойдет!

Тексты в результате выходили совершенно фантастическими. Неудивительно, что многие арабоязычные читатели, вежливо посидев над работами, написанными таким замечательным способом, аккуратно убирали их на самую дальнюю полку самого темного шкафа для свитков, испытав легкое сожаление о судьбе греков и латинян, которых Создатель осчастливил такой кашей в мозгу.

Аль-Фараби, будучи сам не арабоязычным и имея потрясающую способность к языкам, однако, понял, что дело тут не в оригинале, а в переводах. Как-то ухитрился изловить суть за абракадаброй. Возможно, с большим доверием отнесся к словам своих христианских и еврейских приятелей, что Аристотель — это величина!

И он взялся изучать греческий со всем пылом горячего ума. И заодно как следует- арабский. И логику. И медицину. И естественные науки. И физику.... Он учится в Харране у христианина-философа Юханны ибн Хайлана. Греческому и онтологии — у другого христианина, несторианца Абу Башра Матта бен Юнуса.

Одновременно он начинает писать комментарии к трудам древних греков, сперва к Аристотелю, потом к Платону, Галену... В этих комментариях он не просто рассказывает о сложностях перевода и правильном понимании текста, нет, он, как усердный ковродел, сплетает западную мысль с восточной, он вполне позволяет себе легко переворачивать кое-какие утверждения первоисточников, что-то упрощает, а что-то и усложняет. На этом синтезе культур он фактически создает новую, собственную школу мысли, где формальная логика переплетена с мистикой и даже алогичностью.

Что, кстати, нередко приводит к ошибкам в рассуждениях, даже когда речь идет о естественных науках. Поклонники аль-Фараби, например, любят упоминать о его «опытах с вакуумом», иногда даже говорят об открытии аль-Фараби вакуума. Ну да, о вакууме он действительно написал небольшое эссе. Вот только он там доказывал, что никакого вакуума не существует, глупости все это.

«Из вышесказанного ясно, что рассуждение о вакууме не является необходимым заключением. То, что они считали абсолютной пустотой, в действительности является пространством, заполненным воздухом... На этом мы и заканчиваем наше рассуждение о вакууме. Бесконечная хвала разуму!» (Аль-Фараби «О вакууме»).

Но это неважно, тот же Гален, да и Аристотель тоже много ошибочных идей выдвигали и яростно их защищали, такова судьба научной мысли — блуждать в потемках, падать и воспарять. Главное, что сделал аль-Фараби, — приоткрыл ворота из одного мира в другой, он несказанно обогатил мысль Востока целым пластом новых представлений. А косвенно пополнил и интеллектуальную сокровищницу Запада, так как переосмысленные и дополненные труды греков вернулись в Европу спустя несколько веков — в виде трудов того же Авиценны (ибн Сины), например, или Аверроэса (ибн Рушда).

Своими трудами аль-Фараби разворошил осиное гнездо, ибо и без него научные круги Багдада находились тогда в крайне раздраженном состоянии и встрепанных чувствах. Противостояние школ «местной, арабской» и «чужеземной» науки тогда было очень энергичным. Знатоки Корана и арабской письменности в штыки встречали всю эту логику, риторику, химию и математику, которую тащили в «дом мудрости» представители греческой, римской, индийской и иранской культур3³Дом мудростиИсламская академия в Багдаде, основанная в 820-е годы халифом аль-Мамуном. При Доме мудрости существовала обширная библиотека.. Велик соблазн, конечно, заклеймить «местных» — ограниченными консерваторами, противящимися прогрессу, но в реальности такие столкновения штука для научной мысли в целом полезная. Она позволяет найти равновесие, избегая как застоя и бесконечного воспроизводства одних и тех же догм, так и пренебрежительного уничтожения многовекового опыта и традиций. И новые школы, новые направления как раз и возникают как синтез таких противоборствующих подходов, что позволяет соединить важные и ценные элементы традиционных методов даже и со вполне революционными идеями.

Другое дело, что находиться в центре таких ярких и важных событий иногда может быть не очень полезно для здоровья находящегося. Да, аль-Фараби создал совершенно новую систему взглядов и идей, которая и получила название «школа аль-Фараби», именно она в дальнейшем во многом определяла путь развития исламской цивилизации.

Но за создание качественно новой науки в халифате аль-Фараби поплатился как следует. Недоброжелатели озаботились неприятностями для него, и, спасая если не жизнь, то свободу, он вынужден был уехать из Багдада, будучи уже на шестом десятке лет, и довольно долго странствовать по пространству от Персии до Египта, имея мало средств на поддержание жизни. Где-то он читал лекции, где-то устраивался ненадолго учителем, где-то писал новый труд и отдавал его на распространение коллегам.

В конце концов великий ученый осел в Дамаске, где вынужден был устроиться на работу сторожем в саду. Известно, что платили ему так мало, что он мог позволить себе лишь одну порцию масла для светильника за ночь. Это было явно недостаточно для человека, который по-прежнему много писал и и читал. К счастью, неподалеку, в Алеппо, эмиром тогда был вполне просвещенный Сейф ад-Давлы, который собрал под свое властное крыло неплохую когорту мыслителей и ученых. Узнав, кто печально садовничает в Дамаске, эмир предложил аль-Фараби — нет, не место придворного ученого. Для скромного и утомленного жизнью философа вся это дворцовая суета уже была бы каторгой. Эмир Алеппо предоставил аль-Фараби более чем приличную пенсию: 4 дирхама в день пожизненно.

Это немало. Большой кувшин на 30 литров фиников стоил тогда один дирхам, на дирхам же можно было купить муки на выпечку лепешек в течение двух недель для семьи, овца тогда стоила тоже один дирхам, а ягненок — всего полдирхама. По легенде, аль-Фараби больше всех блюд любил жареные ягнячьи сердечки, надо думать, после получения пенсии он мог себе позволить иногда это угощение. Дамаск был прекрасным древним городом со множеством зелени, полноводными реками, во многом похожий на его родной Отрар. Масла для светильников было достаточно. Были и немногочисленные, но верные ученики, коллеги-единомышленники. Так что аль-Фараби почти наверняка продолжал писать. Хотя мы и не знаем точной датировки многих его работ, но то, что они написаны им уже в Дамаске, очень вероятно. Точно, что там он завершил свой педагогически-социологический труд «Трактат о взглядах жителей добродетельного города».

Аль-Фараби оставил нам серьезное наследие: исторические и социально-экономические трактаты, работы о музыке, астрономии, физике и медицине, математические и философские труды. Но главное, что он оставил, это изменившуюся парадигму цивилизационного мышления как минимум двух цивилизаций. Стал одной из первых перемычек, притянувших эти культурные континенты друг к другу.

Умер он примерно в восемьдесят лет, в 950-м или 951 году, зимой, в Дамаске (по одной из версий, был убит грабителями во время путешествия в Ашкелон, куда он ехал на очередной научный диспут, но это неточно). Известно, что на его похороны приехал эмир Алеппо и читал молитву, написанную аж на четырех свитках папируса.

Конец любой биографии всегда печален, такова жизнь, но хочется верить, что до самых последних часов старость аль-Фараби была легка, деятельна и исполнена радости. То, что в восемьдесят лет он пускается в зимнюю дорогу в неблизкий Ашкелон, говорит о том, что до последнего он сохранил телесную крепость. И дни его в покое и достатке текли, хочется надеяться, безмятежно. Зелень виноградников, вечерние беседы при светильниках с понимающими людьми, далекий шум большого живого города, книги и любимая музыка.

О добродетельном городе

«Город, в котором объединение людей имеет своей целью взаимопомощь в делах, коими обретается истинное счастье, является добродетельным городом, и общество, где люди помогают друг другу в целях достижения счастья, есть добродетельное общество. Народ, все города которого помогают друг другу в целях достижения счастья, есть добродетельный народ. Таким же образом вся земля станет добродетельной, если народы будут помогать друг другу для достижения счастья.»

О соединении душ

«Когда одно поколение людей умирает, их тела уничтожаются, а души их, освобожденные от тела, достигают счастья, другие люди той же ступени следуют им, занимают их место и делают то же, что и они. Когда же и эти люди умирают, души их достигают той же степени счастья, что и их предшественницы, и каждая из них соединяется с подобной себе по виду, количеству и качеству. Поскольку они бестелесны, их соединение не вызывает, как бы велико оно ни было, никакого взаимного пространственного стеснения; происходит это потому, что они вообще не занимают никакого места, и то, как они встречаются и соединяются друг с другом, не подобно тому, как это происходит с телами.»

О том, что различия между людьми относительны

«... у различных добродетельных городов и добродетельных народов могут быть различные религии, хотя все они верят в одно и то же счастье и стремятся к одним и тем же целям.»

1. Аль-Фараби. Философские трактаты. Алма-Ата, 1972.

2. А.Х. Касымжанов. Абу-Наср аль-Фараби. М., 1982.