БОЛЬШАЯ ИГРА В СИБИРИ

Реки, пересекающие эти бескрайние территории, во многом определяли траектории имперской экспансии. Они препятствовали продвижению как московских казачьих отрядов, так и маньчжурско-китайских экспедиций, не позволяя им беспрепятственно продвигаться с востока на запад и вынуждая искать брод или разрывы в речных потоках. Колонисты-первопроходцы, купцы и воины (профессиональные солдаты в современном смысле все еще были редкостью в этом регионе в 17 веке) постоянно пересекали эти земли зигзагообразными маршрутами, формируя особый поток движения людей, товаров и идеологий. Но если реки текли с юга на север, то влияние империй распространялась поперечно, соединяя Восток и Запад через Центральную Евразию.

В 1675 году на реке Енисей пересеклись две дипломатические миссии, двигавшиеся в противоположных направлениях. На этой могучей реке московский посол-путешественник встретил двух своих халха-монгольских коллег, следовавших из охваченного конфликтами восточного Тушээт-ханства. Среди чингизидских династий, возникших после распада Монгольской империи, Тушээт-ханы возглавляли одно из двух крупнейших халха-монгольских политических объединений того времени.

Халхи — крупнейшая монгольская этническая группа на территории современной Монголии — занимали доминирующее положение с 15 века. К концу 17 столетия Тушээт-хан Чихуньдорж (1634–1698) пытался отсрочить непрекращающиеся казачьи набеги и давление со стороны соперничающих монгольских племен. Он обращался к московскому царю за поддержкой, стараясь при этом не попасть в зависимость ни от России, ни от Китая.

При этом рассматривать империю только как территориальное образование недостаточно — она представляла собой динамический процесс, охватывающий культурное производство, торговлю, дипломатию и различные аспекты общества и государства. Именно в этом широком контексте для историков возникает сложная картина, в центре которой стоят реальные люди и их личный опыт. Этот подход контрастирует с устоявшимся российским историографическим мифом о «первопроходцах», якобы вышедших «осваивать» Сибирь на свой страх и риск. В действительности этот регион был ареной жесткой политической конкуренции и хищнической эксплуатации, развернувшейся в условиях одного из самых суровых климатов на планете. Одновременно он формировал своеобразное пространство, противостоящим упрощенным телеологическим интерпретациям и современной этнонациональной категоризации. Идентичности возникали и исчезали, материальные ценности преодолевали расстояния в полмира, а белые пятна на карте заполнялись реальностью, не менее удивительной, чем предшествовавшие ей мифы.

Деятельность и путешествия Николая Гавриловича Милеску-Спафария (1636–1708)iNicolae Milescu Spătaru на румынском, который совершил путь из Москвы в Пекин и обратно в 1675–1677 годах, — яркая иллюстрация процесса имперской экспансии в Центральной Евразии 17 века. Спафарий являл собой воплощение деятеля, поглощенного бурным потоком имперских стремлений и преобразованного ими. Будучи молдавским дворянином, изгнанным со своей родины, он прибыл к московскому двору в 1673 году. Судя по различным свидетельствам, он уже тогда лишился по крайней мере части своего носа, что являлось наказанием за измену своему прежнему сюзерену. В Москве он быстро сделал карьеру переводчика, присвоив себе в качестве русифицированной фамилии свой прежний титул spătar (носитель меча).

Сблизившись с московским дьяком Посольского приказаiаналогом министерства иностранных дел Артамоном Матвеевым (1625–1682) и его кружком западников, Спафарий в конце 1674 года добился назначения главой царского посольства к китайскому императору. Однако на деле это «посольство» представляло собой скорее комплексную экспедицию, сочетавшую в себе географические и этнографические исследования, военную разведку и дипломатическую миссию. В течение более двух лет около 200 человек под командованием Спафария пересекали реки, леса и степи Центральной Евразии, передвигаясь на лодках, лошадях, верблюдах и пешком — все во имя служения царю.

На протяжении всего пути Спафарий непрестанно писал, оставив после себя внушительное письменное наследие. Хотя его собственное вознаграждение за службу было весьма скромным, его труды более века оставались в коллекциях российской элиты, ибо он описывал географию и народы не только Российской империи, но и Китая — могущественного государства, за которым Москва пристально наблюдала. А так как большая часть его путешествия прошла не в Китае, а в сибирских и монгольских землях, то и значительная часть его записей посвящена встречам с местными сибирскими народами и монгольскими политическими деятелями. Многие из них, как и сам Спафарий, пересекали огромные пространства Евразии, преследуя собственные цели и амбиции.

Краткое пребывание Спафария в сибирском остроге Енисейске стало одним из значимых эпизодов его жизни, позволивших напрямую соприкоснуться со сложным миром монголов 17 века. Он случайно пересекся с посланниками халха-монгольского Тушээт-хана Чихуньдоржа. Эту встречу и информацию о передвижениях монгольских посланников он детально зафиксировал в своих исторических записях, что стало убедительным примером того, насколько случайные обстоятельства могли в дальнейшем повлиять на передвижение людей, ресурсов и информации в Евразии того времени.

Когда Спафарий находился в Енисейске по пути в Китай, пополняя свои записки наблюдениями, двое посланников Чихуньдоржа, Шидишир Батур и Өндөр Гэгээн (1635–1723), двигались в противоположном направлении — в Москву, чтобы обратиться к царю с просьбой, а заодно и оценить на месте растущее влияние Московского государства. Как и Спафарий, они прибыли в Енисейск, чтобы официально зарегистрировать свое присутствие на царской территории перед местным воеводой. В определенном смысле посланники двух царств были зеркальным отражением друг друга, хотя политический статус монголов был намного выше, чем у Спафария.

Один из монгольских посланников, уже тогда носивший священный буддийский титул Өндөр Гэгээн (Просветленное высочество), был сыном Тушээт-хана Гомбодоржа (1594–1655) и прямым потомком Чингисхана. Впоследствии он станет широко известен как Дзанабадзар, а также как первый Джебдзун-Дамба-хутухта — верховный глава школы Гелуг, одного из четырех основных направлений тибетского буддизма. Помимо своего религиозного и политического влияния, он вошел в историю как выдающийся художник и скульптор Монголии, а также как создатель одной из разновидностей монгольской письменности «Соёмбо», которая впоследствии будет использоваться и для тибетского языка, и для санскрита. В 20 веке в честь него даже назовут род ящеротазовых динозавров и несколько его видов.

Послы встретились со Спафарием в казацком остроге на реке Енисей. Спафарий в свойственной ему манере восхищенно писал:

«… река Енисей, будто Дунай, самая веселая и великая».

Так он пронес с собой Центральную Европу до Сибири и почувствовал себя здесь как дома. Монгольские дворяне, включая знатного буддийского деятеля Өндөр Гэгээна, встретили православного молдавского дворянина в изгнании пусть и не как друга, но как потенциального союзника.

Халхи стремились добиться амнистии для своих воинов, взятых в плен казаками в качестве возмездия за пограничные набеги, в обмен на возможность предоставить проход московским чиновникам и купцам. Спафарий, в свою очередь, стремился собрать как можно больше информации о соседних землях, а прежде всего — о Китае.

Халхо-монгольское Тушээт-ханство не находилось под властью русского царя — напротив, Чихуньдорж проводил последовательную прокитайскую политику. Поэтому никто не мог принудить его посланников к переговорам со Спафарием в Енисейске. Тем не менее они встречались не один, а целых три раза. Спафарий даже записал про монгольских послов, что «потчивали их накрепко и расспрашивали у них про китайского хана» — выражение, предполагающее угощение алкогольными напитками, после чего послы халха-монголов открыто заговорили о положение дел в Центральной Евразии.

Халха-монголы Тушээт-ханства долгое время вели борьбу с Джунгарским ханством ойратов, что впоследствии привело их к принятию китайского вассалитета. Этот конфликт был одной из причин нестабильности в монгольских землях восточной Сибири. Интересно, что, судя по записям Спафария, Шидишир Батур и Өндөр Гэгээн избегали обсуждения дел своего собственного ханства, но охотно делились сведениями о слабостях молодой маньчжурской империи Цин. Они объясняли Спафарию, что Китай разделен, расколот между маньчжурской династией Цин, захватившей Пекин в 1644 году, и приверженцами восстановления власти этнически ханьской династии Мин из южных провинций. Так как в то время Цин были еще заняты подавлением сопротивления, их внимание было отвлечено от их северных границ.

Не теряя времени, Спафарий сделал собственные выводы из этой беседы, и, хотя халхи не сильно откровенничали о своей ситуации, он вскоре написал в Москву о вакууме власти вдоль формирующейся китайско-российской границы, что со временем подтвердится:

Такого «искреннего усилия» ожидаемой имперской агрессии, как представлял себе Спафарий в своем письме, в конечном итоге не последовало. Напротив, его личная встреча с халха-монголами и задала тон динамике империи в землях Центральной Евразии. Обмен и бартер продолжались как обычно, причем монгольские общины и государства отдельно оговаривали условия своих соглашениях с Цинской империей в Китае и с Романовыми в России. Тушээт-ханство не кануло в лету, а вместо этого заключило официальный союз с Цин и сохранило самоуправление всего через несколько десятилетий после встречи со Спафарием.

Спафарий и монгольские послы сотрудничали конструктивно, обмениваясь информацией, прежде чем разошлись по своим путям. Вскоре они отправились в Москву по распоряжению енисейского воеводы, где их встретили с большим почетом и помпой, после чего они благополучно отправились обратно, заполучив официальный ответ от царя. Тем временем Спафарий продолжил свой путь в Пекин, где столкнулся с гораздо более жесткими препятствиями к исполнению своих желаний и амбиций. Однако его пребывание в Китае — это уже отдельная история более широкого контекста борьбы империй среди монгольских общин Центральной Евразии. Важно подчеркнуть, что самой важной особенностью того периода все еще являлись персонализм и зыбкость отношений и сообществ.

Хотя далекие и абстрактные интересы Москвы и Пекина двигали империями, на самом деле межкультурные связи создавались именно теми, кто путешествовал и взаимодействовал друг с другом. Записки Спафария о географии и социальном устройстве Центральной Евразии были результатом его личного опыта и реальных бесед с реальными людьми, такими, как послы Тушээт-хана. Это был не совсем мир повального недоверия и изолированных сообществ, борющихся друг с другом за господство. Борьба, конкуренция и эксплуатация, конечно, были неотъемлемой частью их мира, но проявлялись они лишь в контексте бурного общения и обмена.

Как мы упоминали, Өндөр Гэгээн уже к моменту своей встречи со Спафарием был значимой символической фигурой в монгольском буддизме. Однако впоследствии он смог выстроить личные отношения с императором Канси — четвертым императором из династии Цин, правившим дольше всех в китайской истории, а также с различными монгольскими лидерами, став крупным религиозным и культурным авторитетом восточных монголов к концу 17 века.

Эта встреча наглядно показывала двусторонность людских потоков, ресурсов и идей через Центральную Евразию 17 века. Жизненный опыт людей в это время складывался не отдаленными мифами и слухами, а реальными путешествиями по степям, лесам и рекам, встречами с разными народами и ведением личных переговоров. Өндөр Гэгээн лично бывал как в Пекине, так и в Москве; они с коллегой Шидишир Батуром везли через всю Сибирь сундук, наполненный атласами, шелками и монгольскими ремесленными изделиями, которые были любезно приняты в качестве ценных подарков в царском дворе. В ответ царь удовлетворил их просьбу об освобождении всех халха-монгольских пленников в Селенгинске. Их поездка в Москву была не только дипломатическим мероприятием — во время своего пребывания в царской столице они внимательно изучали военную силу московского государства.

Тем временем Спафарий собирал ценные географические сведения — наводки на более быстрые пути через сибирские земли в Китай, а также информацию о политической обстановке в степи, которую московское государство использовало в своих интересах. Спарафий писал царю:

Информация эта была так же ценна, как шелк или серебро, ибо именно через такие познания, составленные из личного опыта и сведений местных жителей, как, например, халха-монголов, Московское государство и укрепляла свои позиции на сибирских территориях, расширяя управление и укрепляя контроль над завоеванными ресурсами. Без таких людей, как Спафарий, отправившихся в неизведанные земли и рисковавших жизнью ради путешествия и общения с местными жителями, империя не смогла бы обрести такую силу, а возможно, не существовала бы в таком виде.

Важно отметить, что это не восхваление империи или империализма — процессов, враждебных фундаментальным правам людей на выбор собственного образа жизни и часто посягавших на саму их жизнь, независимо от того, кто их осуществлял. Этот момент в истории показывает нам всю сложность имперских амбиций в Центральной Евразии. Здесь не было простого расширения империи, а существовала сложная и переплетенная система личных интересов и отношений. Китайские шелка и монгольские серебряные изделия попадали на столы московских придворных, а сибирские меха продавались китайской и монгольской знати. С ростом миграций людей менялись и окружающая среда, и животный мир. Спафарий восхищался гибридными лошадьми Енисейска и писал:

«А кони енисейские зело добрые и великие, домашние с калмыцкими смешаны».

Имперские амбиции Пекина и Москвы были подобны далеким воздушным фронтам, поднимавшимся и опадавшим на горизонте, порождая бурный ветер, что несется по землям. Этот ветер двигал людей, идеи и предметы с востока на запад и обратно, подобно тому, как реки соединяли горы с северными морями.