В курсе «Средневековое искусство Запада» историк-медиевист Олег Воскобойников показывает важнейшие, а также малоизвестные памятники художественной культуры средневековья и помогает посмотреть на них глазами средневекового человека. Заключительная лекция посвящена небоскребам средневековья — готическим соборам.
Высокое Средневековье иногда одни ученые иназывают эпохой соборов, имея в виду, что готический собор выразил едва ли не все стороны духовной жизни европейца. Американский историк искусства Эрвин Панофский предложил описывать в одинаковых терминах готику и схоластику1
Все эти попытки объяснения представляют большой, не только чисто историографический интерес, но они не должны восприниматься как учебники или доказательные аргументы.
Архитектура готического собора
Расцвет искусства соборов в 13 в. совпал с кардинальными изменениями в ментальности людей, прежде всего в их религиозности и в отношении к окружающей природе. Свод собора, метафора небесного града, стремился удалиться от верующего, стать все выше, достигнув почти пятидесятиметрового предела в Бовé и, когда этот высочайший неф середины 13 столетия рухнул, оставив лишь хор, выше уже не поднимался. Целый ряд невероятно смелых технических изобретений потребовался для решения таких дерзких задач. Стрельчатая арка в отличие от полукруглой применялась задолго до классической готики. Важнее новое отношение к плоскости стены. Романский храм 11-12 веков ценил стену, подчеркивал ее эстетическую значимость с помощью горизонтальных и вертикальных членений, ритма оконных проемов, иногда монументальной живописи. Отсюда всем знакомое ощущение величественного покоя, которое по сей день охватывает посетителя в романской постройке, готический собор стремится зрительно уничтожить стену, превращает ее в непрерывное чередование стекла и зачастую очень сложных по профилировке вертикальных тяг,4
Витражи
Но собор 13-15 веков немыслим без своего убранства. Статуи, витражи, иллюстрированные богослужебные рукописи, алтарные образы, пение и музыка – все эти факторы превращали храм в место перформанса, заставляли его в прямом смысле слова говорить. Чем богаче убранство, тем храм «разговорчивее», тем больше он – по воле заказчиков – хочет донести до верующего. С начала 13 века соревнование городов и властей предержащих в области искусства выражалось в том, чтобы вписать в тело храма как можно больше такой молчаливой визуальной проповеди.
Это нужно учитывать, оказавшись, например, в Шартре, по праву славящемся одним из самых сохранных ансамблей витражей. Каждый витраж сам по себе представляет рассказ, предназначенный для внимательного, вдумчивого изучения. Вместе же все витражи вроде бы должны складываться в некое великое послание, задуманное соборным капитулом во главе с епископом. Однако ни одна законченная на первый взгляд система витражей великих храмов Франции, Германии, Англии, Испании не поддается однозначному толкованию. Как и прежде, церковное искусство говорило о благой вести, спасении, Страшном суде.
Но вряд ли стоит искать в этом многословном и зачастую запутанном рассказе архитектурную ясность «Суммы богословия» Фомы Аквинского.9
В начале десятилетия он поссорился и с капитуломi
Эмоции и пластика готических скульптур
Наряду с витражом самым престижным и дорогим искусством того времени в создании энциклопедического значения готического храма участвовала пластика. Статуя, постепенно «округлившись» и отделившись от стены и колонны, хотя и не теряя с ней связи, одновременно «очеловечила», приземлила божественное. Персонажи Библии, праотцы, цари Израиля, святые оделись в привычные взгляду горожанина одежды. Их позы стали естественнее и разнообразнее, на лицах проявились земные эмоции. Этот поиск верности природе, повседневности определял работу скульпторов и витражистов. Они по-новому одухотворяли, возвращали в сферу божественного и человеческое, и природное, увиденное живьем или скопированное с античных памятников. В этом равновесии между натурализмомi
Если над статуей готического портала14
В 12 веке во Франции кто-то написал «Путеводитель паломника» для тех, кто, как сегодня, снимался с насиженных мест и отправлялся в Компостелу для поклонения апостолу Иакову.17
Но почему именно он улыбается, не боясь даже показывать зубы? Он приветствует усталого паломника? Готовит его к долгожданному соприкосновению со святыней – мощами апостола? Или к радостям рая, на пороге которого он оказался после долгой дороги? Или это куртуазная улыбка придворного? Ведь Даниил служил при дворе. А может быть, он, напротив, хочет показать верующему, что только им, небожителям, дано право радостно созерцать Бога лицом к лицу, а нам, пока мы на грешной земле, лишь «сквозь тусклое стекло»?i
Бесполезно искать единственно правильное объяснение причин или точное иконографическое значение «готической улыбки». Однако оставим смех и улыбки и обратимся к печали. Во внешнем или внутреннем скульптурном убранстве едва ли не каждого собора можно было обнаружить персонификацию «Синагоги».19
Но как объяснить, почему безымянный страсбургский мастер 1220-х годов сделал из «Синагоги» один из самых красивых и лиричных женских образов Средневековья? Стоящая рядом с ней церковь исполнена достоинства, но ее победная осанка и столь же победное выражение лица не внушают того же сочувствия, что побежденная. Где искать объяснения? Во «вседозволенности» художника, на которую жаловался еще веком раньше Бернард Клервосский?22
Психологизм страсбургской «Синагоги» с точки зрения истории искусства стал возможным благодаря физиогномическим открытиям скульпторов Шартра и Реймса. Некоторые из этих безымянных мастеров наверняка работали потом и в Страсбурге, одном из богатейших городов Рейна. Но физиогномика и патогномика, то есть умение средствами искусства отразить в чертах лицах и позах движение человеческой души, не были самоцелью мастеров. Они, мне кажется, были средством достучаться до сердец заказчиков и зрителей. Эти зрители просто хотели видеть то, во что они призваны были верить.
Все эти доводы что-то проясняют, но не снимают двойственности замечательного, чувственного образа. Даже под повязкой ее взгляд не назовешь слепотой, и ее чувственность – совсем не та, что мы видим в куртуазных позах «неразумных дев», выставленных в зале Страсбургского музея. Девы – и разумные, и неразумные – куртуазны, «Синагога» в своей печали одинока, она во всех смыслах слова непричастна к новому миру, начавшемуся с крестной смерти Христа, изображенной на портале, она – отрешена.
Но если на минуту забыть, чтó она персонифицирует иконографически, в стилистическом плане эта отрешенная фигура уникальна в чисто человеческой, интимной лиричности даже на фоне удивительного пластического комплекса, который сохранил для нас Страсбург. Представим себе, что когда-то эти фигуры были не почерневшими от времени, а раскрашенными, подобно витражам и книжной миниатюре25
Каков смысл готического искусства?
Смысл искусства готических соборов нужно искать в самой сфере искусства, в изменении его функциональности, его роли в обществе. В определенном смысле оно служило средством коммуникации между властью и подданными, между клиром и мирянами, между грамотными и неграмотными, но прежде всего – между людьми и Богом. Общее для всего европейского общества 13–15 вв. изменение религиозного фона может дать ключ к такому объяснению. Приведем лишь один, но очень важный пример.
С начала 13 века по всей Европе распространяется богослужебная практика демонстрации гостииi
Так обстоит дело, например, с культом реликвий, которым приписывались чудодейственные силы. Реликварии исполнялись лучшими ювелирами и резчиками, начиная как минимум с 4 в. Для них, как и для королевских инсигний, не жалели самых дорогих и экзотических материалов, периодически их инкрустировали даже античными геммами. Пластика же роскошных реликвариев готической эпохи построена таким образом, что иногда невозможно определить, где в нем, собственно, находится объект поклонения, его функции все больше и больше принимает на себя само произведение искусства, становящееся предметом культа, моленным, почитаемым образом. Словно собор в миниатюре, со своими собственными микронефами, фиалами, вимпергами, колоннами, ангелами-хранителями, фигурками донаторов он воплощает тот же визуальный эффект, что и хранящий его большой собор. Гигантский собор сложным путем вел внимательный, сосредоточенный взгляд прихожанина к главному алтарю. Реликварий как бы заставлял сменить оптику с панорамной на «макро» и вел тот же взгляд к спрятанной под хрусталем святыне.
То же самое можно сказать и об архитектуре. Изначально готические храмы были полностью раскрашены изнутри и частично снаружи, о чем мы не догадываемся, потому что обычно реставрация 20 века полностью выбеляла храмы. Готический храм и сейчас, потеряв, за редкими исключениями, свою первоначальную расцветку, поражает дробностью, артикулированностью своих форм, не теряющих, однако, монументального единства. Ни в Амьене, ни в Реймсе, ни в Бурже мы не увидим стен. Их функции выполняют колонны, пилястры по вертикали, фризы, капители и другие ордерные членения по горизонтали. Если учесть, что все эти архитектурные элементы были выделены ещё и цветом, можно себе представить, какой сильный визуальный эффект такое пространство должно было оказывать на верующего даже если абстрагироваться от смыслов витражей и скульптурных порталов.
Чтобы в интерпретацию средневекового искусства не внести наши представления о том, что такое искусство, представления, восходящие, во-первых, к Ренессансу, во-вторых, к авангарду,28
Хотя понятие chef d’œuvre (шедевр) в смысле главного, великого произведения в средневековой цеховой практике существовало с 13 века, искусства ради искусства не существовало. Изображение было носителем определенной функции, которую вкладывали в него заказчик, исполнитель и, наконец, зритель или, говоря более широко, публика: например, паства, для которой епископ начинал строительство собора.
При этом восприятие этого собора его ученым заказчиком, исполнителями (архитекторами, скульпторами, витражистами) и по большей части неграмотными прихожанами могло сильно расходиться. Чьими глазами, в таком случае, мы должны читать эти изображения, этот текст, который папа римский Григорий Великий в 600 г. называл «Библией для неграмотных»? Был ли язык искусства столь же понятен для верующих, как для богословов? Могли ли прихожане, не имея очков (они появились лишь в конце 13 века и стоили страшно дорого), разглядеть на витражах и расшифровать библейские истории, жития и сложные догматы. Кто был в состоянии извлечь из этих крупномасштабных нарративов и классификаций тот аллегорический смысл, который раскрывает перед нами вооруженная до зубов медиевистика?
В поисках подтверждения того, что мы правильно читаем средневековые изображения, историк (в том числе, историк искусства), как к панацее, прибегает к авторитету письменных документов эпохи: «зерцалам»,29