Российская империя уверяла, что несёт прогресс в казахскую степь. Но на деле её чиновники смотрели на кочевую жизнь, местные обычаи и ислам сквозь призму предрассудков. Считали, что кочевать — значит быть отсталым, а вера кочевников — поверхностна. Попытки изменить жизнь степи обернулись разрушением целого социального порядка и показали более широкую проблему — неспособность империи принять собственное многообразие. В интервью Qalam историк Калифорнийского университета в Дэвисе профессор Иэн Кэмпбелл объясняет, как эти заблуждения предопределили судьбу и степи, и империи.
Иэн Кэмпбелл / Qalam
Какие ошибки империя допустила, управляя степью?
Ошибок было немало, и каждая из них имела свои причины. Иногда это была простая нехватка знаний, но куда чаще — искажённое восприятие, рождавшееся из предвзятости. Люди видят мир сквозь призму собственного опыта, и именно это сильнее всего влияло на просчёты российской администрации, пытавшейся управлять казахской степью.
Российская империя была православной и земледельческой державой, выросшей среди лесов и оседлого населения. Её представления о вере и религиозных обрядах были чётко определены, а жизнь вне постоянного дома, вне пашни, казалась чем-то неполным и даже примитивным.
Имперские чиновники так и не поняли, каким был ислам в казахской степи. Существовало упрощённое представление: если казахи не молятся и не соблюдают обряды так же, как татары, значит, их связь с исламом поверхностна. Кочевой образ жизни и неграмотность служили удобным объяснением. Так возник миф о «поверхностных мусульманах» — народе, который, как считали в Петербурге, лишь слегка прикоснулся к исламу, сохранив в сердце языческие корни.
Конечно, всё это было неправдой. Но именно на таких заблуждениях строилось убеждение, что казахов ещё можно «завоевать духовно», что они легко поддаются влиянию других вер. В имперской среде возникло чувство соперничества: удержать кочевников от татарского влияния и навязать им «правильное» направление. На деле же всё было иначе. Казахи сами приглашали татарских мулл и учителей, потому что уже были мусульманами и искали в этом настоящую духовную опору, которая соответствовала их вере и традиции.
Почему империя не понимала кочевников?
Имперские власти не понимали, что кочевой уклад был не пережитком прошлого, а продуманным ответом на суровые условия степи. Для них кочевничество выглядело признаком лени и примитивности, как будто казахи просто не дошли до «настоящего» земледелия. Россия настаивала: раз пахать землю возможно, значит, именно так и нужно жить.
Было и другое убеждение: стоит только переселить в степь побольше земледельцев, и всё само наладится. Крестьяне построят деревни, вспашут поля, а казахи, глядя на них, якобы тоже захотят заняться земледелием. Но чиновники не понимали, что подобная перемена не везде возможна. Кочевой образ жизни был не просто выбором, а результатом глубокого приспособления к природе степи. Эту систему нельзя было просто отменить или перестроить по чужому образцу.
Казах на лошади. 19 век / Jules Marie Cavelier de Cuverville / Bibliothèque nationale de France / Gallica
Попытки навязать такие перемены вызывали возмущение и сопротивление. Ведь речь шла не просто об экономике - ломался целый мир, уклад, сформировавшийся за сотни лет. Его нельзя было заменить приказом или примером: «теперь, когда нас научили пахать землю, мы будем делать это вместо кочёвок». Имперские чиновники этого так и не осознали.
Были, конечно, и те, кто понимал: степь создана для скотоводства, и менять это насильно не нужно. Но такие взгляды оставались редкостью. Чем выше чиновник поднимался по административной лестнице, тем сильнее становились его предубеждения и поверхностное отношение к жизни степи.
Горный пейзаж Казахстана / Getty Images
Насколько болезненным был переход от кочевья к оседлости?
Мы не знаем всех подробностей этого процесса, но ясно одно — для казахов он был по-настоящему тяжёлым. Осесть на земле значило отказаться от привычного ритма жизни, и чаще всего это происходило не по выбору, а из-за бедности. Когда скота становилось слишком мало, чтобы кочевать, семьи оставались на месте, т.е. там, где ещё можно было прокормить животных. Ощущение потери точно передает поэзия «Зар заман» — «скорбных времён» XIX века, когда Российская империя ликвидировала ханскую власть. Эти стихи полны тоски по утраченной свободе и кочевому миру, который веками определял само представление казахов о жизни.
Если взглянуть шире, перемены были заметны даже в самых привычных вещах, например, в овцеводстве. В традиционной казахской культуре всё: от одежды до быта, было связано с животными. Кочевая жизнь держалась на этом единстве человека и стада. Но когда скота становилось меньше, а на смену старым укладам приходили новые экономические и аграрные модели, весь этот мир неизбежно менялся. Новая система смотрела на животных уже не как на часть культуры, а как на ресурс.
Стрижка овец. 19 век / Jules Marie Cavelier de Cuverville / Bibliothèque nationale de France / Gallica
Когда «забота» империи стала бедой для степи
В начале 1890-х годов в степном регионе произошёл великий джут - массовый падёж скота, ставший катастрофой для кочевой жизни. В те же годы европейскую Россию сотрясал голод, и тысячи людей переселялись на восток в поисках земли и выживания. Эти два кризиса разворачивались почти одновременно, переплетаясь между собой. Понять, как они были связаны, значит увидеть, каким образом имперская политика превратила естественные бедствия в социальную и человеческую трагедию.
Я бы отметил два ключевых момента. Первый, сами джуты, повторявшиеся раз в двенадцать лет, вроде қоян жылы — года зайца. Для кочевников это были тяжёлые, порой трагические времена. Однако в кочевой культуре существовало и другое понимание — вера в то, что жизнь можно восстановить. Если хоть часть скота переживала зиму, через несколько лет стада снова росли, и жизнь возвращалась к привычному ритму.
Разумеется, восстановление хозяйства было возможно лишь при одном условии - свободе передвижения по обширным территориям. Но с приходом переселенцев эта свобода постепенно исчезала. Добраться до традиционных пастбищ становилось всё труднее: новые деревни возникали на землях, где прежде пасли скот. Даже если кочевники пытались сохранить сезонные маршруты, им приходилось идти окольными путями, по худшим землям, теряя и время, и силы.
Казахи за обедом. «Туркестанский альбом», 1865 — 1872 / Library of Congress
Был и другой, куда более тревожный аспект — тот самый имперский взгляд, который объяснял всё через джут. Российские чиновники видели в кочевом хозяйстве слабость: если земля замерзает и скот не находит травы, значит, экономика обречена. Из этого делался вывод о «превосходстве» земледельческого образа жизни и «отсталости» кочевников. Из подобных убеждений выросла так называемая «гуманитарная» аргументация имперской политики. Казахов, как утверждали чиновники, нужно научить меньше зависеть от кочевья, косить сено, запасать корма и обращаться к государству за помощью, за «пожертвованиями», как это называлось тогда в официальных документах.
Так возникал поразительный парадокс. С одной стороны, переселение делало для казахов почти невозможным восстановление после джута привычными способами. С другой, те же чиновники утверждали, что именно переселенческая политика, изымая земли и вынуждая местное население «усилить хозяйственную деятельность», якобы снижает их уязвимость перед подобными катастрофами. Эта логика позволяла оправдывать и присутствие переселенцев, и радикальные преобразования в кочевом хозяйстве.
Было ли восстание 1916 года частью имперского кризиса?
Безусловно. Восстание 1916 года в Казахстане стало местным проявлением общего кризиса, который переживала Российская империя в годы Великой войны. Главной причиной революций 1917 года стала сама война. Её можно представить как огромную тяжесть, давившую на балку, в которой давно появились трещины. Рано или поздно она должна была сломаться. Всё зависело от силы и момента, когда будет приложено последнее усилие. Первая мировая оказала чудовищное давление на систему, без того ослабленную внутренними противоречиями, доведя её до обрушения. Даже без войны кризис всё равно бы настал, но война резко ускорила этот процесс. И Россия в этом смысле была не одинока: Германия, Османская империя и Австро-Венгрия тоже рухнули под тем же грузом многолетнего напряжения тотальной войны.
Игнатий Фудаковский. Российские войска в Галиции во время Первой мировой войны. 1916 год / Wikimedia Commons
Приказ о мобилизации казахов на работы в тылу, призванный восполнить нехватку рабочих рук и промышленных ресурсов, напрямую отражал то колоссальное давление, под которым оказалась Российская империя к 1916 году. Война истощила и людей, и промышленность. Экономика трещала, а ресурсы таяли. И Среднеазиатское восстание 1916 года, протестующее против указа о мобилизации на тыловые работы, и последующий распад империи выросли из одного и того же источника: из непосильного давления войны.
Казахская семья уезжает в Китай после восстания 1916 года / Wikimedia Commons
Этот разговор можно продолжить, если вспомнить о старом споре — действительно ли Россия сумела модернизироваться. Одной из ключевых идей реформ конца 19 — начала 20 века был переход к частной собственности на землю и интенсификация сельского хозяйства. Эти замыслы тесно связывались с колонизацией Сибири и казахской степи, а также с убеждением, что все «производительные силы» империи должны быть задействованы, если Россия хочет стать современной державой. Но за этими идеями стояла тревога: экономика была слаба, система трещала. Переселенческая политика, которая позже спровоцировала восстание 1916 года, родилась именно из этой тревоги. И переселения, и само восстание стали частью одной и той же борьбы — попытки империи преодолеть свои внутренние ограничения и не отстать от времени.
Был ли Николай II виновен в падении империи?
Ответить на этот вопрос непросто. В каком-то смысле Николаю просто не повезло оказаться тем, в чьих руках «взорвалась бомба», которая тикала уже давно. Структурные слабости империи возникли задолго до его правления, но его нерешительность лишь ускорила крах. История могла пойти по другому пути: возможно, если бы война велась эффективнее, если бы в 1915–1916 годах Николай II наладил сотрудничество с теми, кто стремился поддержать страну, империя продержалась бы дольше. Однако он слишком долго колебался и упустил шанс укрепить власть и сохранить её легитимность.
Николай II, В. Фредерикс и великий князь Николай Николаевич в Ставке. 1915 год/ Wikimedia commons
Николай, без сомнения, ошибался — особенно в том, как велась война. Он несёт ответственность за просчёты командования и за ту изнутри разложившуюся культуру армии, которая к началу Великой войны уже не могла эффективно сражаться. Если бы всё это было иначе, исход войны, возможно, тоже изменился бы. Возвращаясь к образу треснувшей балки, можно сказать: чуть больше мудрости и ослабления давления, то система продержалась бы дольше.
Может быть, тогда 1917 года и не случилось бы — переход мог бы пройти иначе. Но, скорее всего, Николай всё равно стал бы последним царём с абсолютной властью. История поставила его перед выбором: возглавить перемены или встать им поперёк дороги. Он выбрал второе. Николай не понял, что остановить эти процессы невозможно. Он верил, что обязан перед Богом и историей хранить самодержавие, и именно это упрямство окончательно погубило его власть.
Николай II среди офицеров на крейсере «Россия». 1915 год / Wikimedia commons
Каким было наследие империи?
Последствия распада империи до сих пор ощущаются и в России, и в Центральной Азии. Одним из главных её наследий стало продолжение и переосмысление переселенческого движения в регион, особенно в Казахстан. После гражданской войны, когда эти территории вновь вошли в состав государства, теперь уже Советского Союза, их стали рассматривать как неотъемлемую часть советского пространства, подобно тому, как когда-то они считались владениями Российской империи.
Расширение переселенческого движения породило устойчивое представление о том, что эти земли не только часть Центральной Азии, но и пространство с выраженным «русским» измерением. Это ощущение усиливали новые волны миграции и советская политика, превращавшая степь в часть единого индустриального и «современного» пространства. Следы этого процесса видны и сегодня: в языке, культуре, демографии Казахстана и всей Центральной Азии. Вопросы идентичности и памяти здесь по-прежнему напоминают о сложном переплетении имперского и советского наследия.
Витториано Растелли. Алматы, май 1969 год / Getty Images
Переселенческое движение можно считать предвестием советской политики по переселению людей и освоению земель. Лучше всего это видно на примере Северного Казахстана. Ещё при царях сюда массово переселялись крестьяне, а спустя десятилетия именно здесь началась кампания освоения целины. Регион оставался самым «неказахским» по составу населения, и это результат долгого исторического процесса. Корни демографических и хозяйственных преобразований уходят именно в те первые волны переселения, которые заложили основу социально-экономической структуры Северного Казахстана на весь 20 век.
Среди наследий крушения империи особое место занимает восстание 1916 года и его поражение. В определённом смысле именно оно стало одним из источников зарождающегося казахского национального самосознания, превратившегося в политическую силу. Конечно, это был не единственный фактор, но без него история складывалась бы иначе.
Сам характер распада империи также имел долговременные последствия. Восстание 1916 года, особенно в Торгайской области и Семиречье (Жетысу), сопровождалось ожесточёнными столкновениями и разрушениями, которые оставили глубокий след в судьбе людей и ландшафте края. Эти события повлияли на политические и автономные движения 1917–1920 годов и во многом предопределили путь, по которому здесь установилась советская власть.