НАБОКОВУ — 125 ЛЕТ

В рассказе «Круг» герой чувствует, что ничто не пропадает, потому что «в памяти накопляются сокровища, растут скрытые склады в темноте, в пыли — и вот кто-то проезжий вдруг требует у библиотекаря книгу, не выдававшуюся двадцать лет».

При всем изяществе этот образ несколько противоречит мнемоническомуiтехника запоминания методу самого Набокова. Набоков определенно не кладовщик и не архивариус, память для него — не пассивное накопление в ожидании проезжего, но постоянная напряженная работа, «акт удержания», как он называл это сам. В этом смысле он не только и не столько собиратель, сколько охотник. «Память, говори» — командное название автобиографической книги точно передает суть его принципа, сравнимого с добычей огня.

В ранней юношеской поэме, которая так и называется «Юность», сказано:

«Прости же мне, погасшая Россия, крутое пламя памяти моей».

Это крутое пламя памяти составляет одну из основ набоковского искусства. Сам образ пламени в чем-то сродни раннему мандельштамовскому девизу, который тот изложил в 1924 году (на следующий год после написания набоковской поэмы): «…Прощайся с прошлым, но так прощайся, чтобы сжечь это прошлое своим прощанием».

Рассказ «Занятой человек» начинается с описания того, как умирает пустяшное воспоминание, не выдержав света настоящего, — и от него остается лишь воспоминание о воспоминании. Ровно поэтому набоковская память именно что избирательна и закалена, в противном случае все скатывается в обыкновенную ностальгическую пошлость, к которой Набоков по обыкновению не знает жалости.

«Пошлость обвилась вокруг воспоминания, питаясь его грустью» — вот его слова. «Румянец мнемонической пошлости» — это тоже он. «Бирюльки прошлого» — презрительно бросает Ада.

Тот же Марсель Пруст, как главный мировой певец памяти, несомненно, был дорог Набокову, по крайней мере на первых порах. Но это не помешало ему уже в «Камере обскуре» высмеять некоего писателя Зегелькранца, который пишет текст на триста страниц о визите к дантисту. В этом Зегелькранце без труда угадывается создатель «В поисках утраченного времени».iГлавный роман Марсель Пруста (1871–1922)

«Прошлое не дает никаких ключей, по той простой причине, что оно и само их не имело, когда переливалось через края настоящего в постепенно заполняемую им пустоту», — предупреждает Набоков, поэтому его память никогда не ограничивается пустыми воспоминаниями, но забирает себе еще и силу воображения.

Россия — субстанция, заводя речь о которой, Набоков позволяет то, что он сам называл «выложить мягкий кусок самого себя». Как сказано в одном его стихотворении:

«Тот, кто вольно отчизну покинул,
волен выть на вершинах о ней».

Выть не выть, но, конечно, в обращениях к родине Набоков допускает те чувствительные эскапады, которых сыщется немного в его прозе. В «Даре» это названо «горчайшей любовью к России» и подобно тому, как сам Набоков, учась в Кембридже, неустанно штудировал словарь Даля,1¹Владимир Даль (1801–1872)писатель и лексикограф, составитель «Толкового словаря живого великорусского языка» так герой «Дара» уверен, что вернется, поскольку он увез с собой ключи от России.

Набоков с родителями покинул Россию весной 1919 года, и ощущение от отъезда лучше всего передает строка из рассказа «Бритва»: «его большую, благородную, великолепную отчизну какой-то скучный шут погубил ради красного словца». Скучный шут — это, понятно, Ленин.

В рассказе «Наташа» описана трогательная эмигрантская вера в то, что в Россию все вернутся к весне с журавлями. Высшая точка данного чувства у Набокова — это фантомное возвращение на казнь, о котором написано стихотворение «Расстрел», лирический герой которого грезит собственной гибелью от рук предполагаемых красноармейцев. Кстати, вероятно, поэтому Набокову пришлась по душе песня Окуджавы «Надежда»iсм. букву Н: в обоих стихотворениях присутствует мотив самопожертвования на Гражданской войне, правда, с отчетливо разных сторон конфликта. «Расстрел», в свою очередь, можно рассматривать как парафраз к сюжету романа «Подвиг», где центральный персонаж решается на самоубийственное мероприятие по пересечению советской границы.

Подобный сентиментализм, однако ж, не отменяет рассыпчатого града ударов по эмигрантам-соотечественникам. «Пансион был русский и притом неприятный» — это фраза из ранней «Машеньки», а дальше будут и тошнотворный герой рассказ «Хват» по имени Костя, и «пухлый расейский нос», и «бравурные российские пошляки, которые при случае смакуют слово "жид", как толстую винную ягоду». Вполне исчерпывающую картину сообщества он дает в рассказе «Наташа»: «У Ольги Алексеевны набралось довольно много знакомых, все русская молодежь. Завелся особый лихой тончик. "Пошли в кинемоньку". "Вчера ходили в дилю". Был спрос на всяческие присловицы, прибаутки, подражания подражаниям. "Не котлеты, а мрак". "Кого-то нет, кого-то жаль...". (Или — сдавленным голосом, с надсадом: "Гас-спада офицеры...")».

В 1989 году в СССР вышли сразу две виниловые пластинки со стихами и прозой Набокова. Обе пластинки назывались «Другие берега», а аннотация к ним носила пышное заглавие «Билет на Родину». За год до того на той же фирме «Мелодия» был выпущен старый (1984) магнитоальбом Александра Градского на стихи Набокова под опять-таки навязчивым названием «Ностальгия» (там, кстати, есть и ставшее песней вышеупомянутое жертвенное стихотворение «Расстрел» — неловко представить реакцию Набокова, услышь он этот арт-роковый макабр, а впрочем, Владимир Владимирович вообще не терпел такого рода музыку).

Между тем все эти билеты на родину и прочая ностальгическая риторика — это не вполне про него. В перестроечный поток, как тогда их называли, «возвращенных имен» в диапазоне от Мережковского до Мамлеева Набоков не слишком укладывался — не случайно первое советское издание «Лолиты» вышло в библиотечке именно что «Иностранной литературы». Он единственный большой русский писатель, не просто развивший, но и прославивший свой дар на английском языке — этим обусловлены его особые дистанционные отношения с русской литературой.

Как справедливо замечал Дмитрий Галковский,2²Дмитрий Галковскийрод.1960 — писатель и философ, автор романа «Бесконечный тупик», одного из важнейших текстов русского постмодерна, который сравнивали с «Бледным огнем» Набокова проза Набокова написана тоном абсолютного интеллектуального превосходства. Причины этого превосходства едва ли сводятся только к происхождению, таланту и собственно интеллекту. Этому значительно поспособствовала сама роль полуотверженного эмигранта, которую он играл не один десяток лет до триумфа «Лолиты» в 1955-м. Именно отчаяние ситуации и затяжное пребывание «под знаком незаконнорожденных» отточило его стиль и обострило слух до такой степени, что он преодолел на бумаге и инерцию своего природного языка, и барьеры иноязычного канона, оказавшись в своеобразной суперпозиции. Даже Солженицын признал, что Набоков правильно перешел из русской литературы в принципиально иную словесность. Галковский пошел дальше, брякнув в восьмидесятые годы: «А ведь Набоков был почти так же чужд русской культуре, как и современный комсомолец. И какое, тем не менее, интуитивное проникновение в суть событий».

Владимир Набоков — это своего рода двойник русской литературы, ее урожденный соглядатай, находящийся одновременно внутри и снаружи. На тему его возвышенного двоемирия есть хорошая деталь в письме 1949 года, когда Набоков признается: «Очень искренне жалею, что не могу исполнить Вашу просьбу: выступить с докладом о Пушкине по-русски (по-английски мне это было бы легко)».

Набоков был одним из самых известных (наряду с Ван Гогом, к примеру) в мире синестетом, то есть человеком, способным к объединению несовместных ощущений: синестезия позволяет слышать цвета или почувствовать вкус звука. Набоков считал это не художественным приемом, но своей органической способностью, которую он унаследовал от матери: «Я наделен чудаческим даром видеть буквы в цвете. Это называется цветным слухом».

Тем не менее он отлично понимал силу подобного чудачества (а литературная синестезия встречается еще у Гомера) и охотно ей пользовался в писательстве. Например, в «Аде» герой применяет этот метод, пытаясь постичь природу времени: «Синестезия, до которой я падок необычайно, оказывается чудесным подспорьем в решении задачи».

У Набокова хватает сугубо синестетических метафор, будь то «розовый дымок цветущего миндаля», или «томный сиреневый звук», или слово «лояльность», которое «напоминает ему звучаньем и видом золоченую вилку». Один из ярчайших образцов подобной метафоры встречается в романе «Просвечивающие предметы» (в другом переводе «Прозрачные вещи») — «голова его наполнилась красным ревом». Для сравнения: тот же инсульт у Бунина описан несколько более плоско: «поплыла красная муть перед глазами».

Синестезия для Набокова напрямую связана с работой воспоминания. По его замечанию, «лучшее, что мы способны сделать — это попытаться удержать пятна радужного света, порхающие в нашей памяти». Интересно, что этот процесс удержания работает по-разному в разных языках. Как заметила в одной работе филолог В.Я.Задорнова, «при сравнении текста “Других берегов” с его авторским переложением на английский язык оказалось, что в 15 случаях из 35 синестезия исчезает совсем».

Вячеслав Курицын в книге «Набоков без Лолиты» указывает на тот факт, что летом 1926 года Набоков с женой Верой снимали в Берлине комнату у хозяйки, которая держала телефон в ящике под замком. Вообще, телефон в набоковских текстах всегда орудие вторжения, не сулящее ничего доброго. Это не удивительно, если учесть, что Набоков получил известие об убийстве своего отца Владимира Дмитриевича именно по телефону (об этом в «Память, говори»).

Телефоном у Набокова предпочитают пользоваться разные малоприятные персонажи для решения своих столь же несимпатичных задач: так, муж героини Фердинанд в «Весне в Фиальте» любил «телефонные звонки дальнего следования», чтоб заранее заручиться дармовым ночлегом. Магда названивает Кречмару в «Камере обскуре», заставляя того дрожать от страха перед женой. Берг в «Подлеце» звонит по пять раз в день — а потом соблазняет жену героя. В «Даре» звон «не желал умереть, оставалось его убить». «Они умрут от разрыва сердца, если им телефонировать», — говорит Соня в «Подвиге» о приглашенных старичках. В романе «Под знаком незаконнорожденных» телефонный сигнал предстает чем-то вроде безответного распада личности — «чересполосица коротких гудков походила на длинный столбец оседающих одна на другую “Я”».

Телефонный звонок финализирует два важных набоковских рассказа — «Знаки и символы» и «Звонок». В обоих случаях это знак чуждости, тревоги и роковой ошибки. Сложно сказать, связано ли это напрямую с тем телефонным известием о гибели отца, но речь в этих рассказах идет именно о несчастных сыновьях.

За дальнейшим путаным погружением в тему можно обратиться к недавно вышедшей книге исследовательницы Сиги Джотткандт «Эффект Набокова». Там есть отдельная глава, посвященная функции телефона в набоковских текстах — с эпиграфом из Жака Деррида3³Жак Деррида (1930–2004) — французский философ-деконструктивист, один из столпов постмодерна «В начале был телефон».

«Ultima Thule» (то есть крайняя северная точка земли, за которой начинается иной мир) — это первая глава последнего недописанного русского романа Набокова, черновики которого он предположительно сжег. Это не самый характерный для Набокова текст — с почти лавкрафтианским4⁴Говард Филлипс Лавкрафт (1890–1937) — американский писатель, певец ужасов, мистики и параллельных миров сюжетом. По странному совпадению, на ту же букву и с тем же креном в потустороннее приходится другой набоковский рассказ — «Удар крыла», но «Ultima Thule», несомненно, более основательное высказывание.

Герой рассказа художник Синеусов хоронит жену (вместе с нерожденным ребенком) и ищет утешения в акте создания рисунка. Искусство в чем-то сродни загробному миру, потому что у искусства та же «призрачная беспредметная природа». Художник напрашивается на прием к безумному математику Фальтеру, который якобы случайно разгадал загадку существования. Обретенная истина слишком ужасна, чтобы ее пересказывать — Фальтер однажды открылся врачу и тем самым убил его.

Данный набоковский текст имеет несколько уровней и подтекстов (в том числе и мифологический), мы здесь коснемся лишь одного аспекта. Набоковские произведения часто и резко обрывались смертью героя/героини: так в «Защите Лужина», так в «Весне в Фиальте», так в «Лике», так в «Красавице», так в некотором смысле в «Хвате». Дальше — тишина. «Ultima Thule» — это движение за край этой тишины и попытка сказать о том, что лежит за порогом смерти. Автор не находит слов для описания загробного мира, однако внушает веру, что такие слова в принципе существуют (Фальтер случайно проговаривается Синеусову о страшной тайне бытия, но не объясняет, где именно случилась роковая оговорка). У нас есть все фигуры для решения этой наивысшей шахматной задачи, но мы не в состоянии разгадать точное предначертание ходов. Набоков здесь выступает уже не как писатель, но скорее как ученый (каковым он, собственно, тоже был): метафоры в этой области не работают, необходимо точное слово в точном значении. Поэтому в отсутствии данного слова «Ultima Thule» заканчивается многоточием. Примерно то же самое и на ту же тему сказано в одном набоковском стихотворении: «Это тайна та-та, та-та-та-та, та-та, а точнее сказать я не вправе».

Фиальта — вымышленный город из одноименного рассказа, стоящий над «тускло-оливковым морем» с обвалившейся церковью, недостроенной белой виллой и специалитетом в виде леденцов. У Набокова немало придуманных топонимов — Зоорландия, Зембля, Амероссия, Антитерра, Татария, Белоконск. Но все они, как правило, носят отвлеченный сатирически-каламбурный характер, и только Фиальта, рифмующаяся с фиалками в руке героини Нины, по-настоящему осязаема и нежна. Рассказчик в одном месте раскрывается, как глаз, поскольку в деталях сочиненный город действительно способен затмить взор даже на бумаге.

«Весна в Фиальте» — текст о сладострастной связи длиною в жизнь и, что называется, без обязательств. Это, пожалуй, наиболее чеховско-бунинский из набоковских рассказов, нечто среднее между «Дамой с собачкой» и «Чистым понедельником» — здесь даже фигурируют лебяжьи туфли, как у Бунина в «Чистом понедельнике». Набоков ужесточил, препарировал и отбелил сюжет, достойный своих предшественников, дав понять, что сама любовь строга, как небесная кара, и вымышлена, как название этого приморского города. В рассказе важен именно плотский и беззаботный характер «беспечных, а на самом деле безнадежных встреч». Пока Нина окружена пошляками, случайными романами, дурацкими французскими песнями, непристойными словечками и прочими «жалко очаровательными крупицами», она — «как в раю». Стоит зазвучать грозному глаголу «люблю», она гибнет и исчезает в белом сиянии.

Мы немного коснулись мотива мизогинии у Набокова (см. букву М), однако его расправа над мужчинами еще жестче и мучительнее — одно только «невыносимо веселое лицо мужа» из «Короля, дамы, валета» свидетельствует в защиту и оправдание любой женщины сильнее дюжины феминистских трактатов. Во главе шеренги пошляков и дураков, населяющих его тексты, особняком держится агрессивный самолюбивый жлоб, которого можно припечатать словом «хват» — по названию одноименного рассказа о распутном подлеце по имени Костя Сумароков (впрочем, в рассказе «Наташа» героиня пользуется по тому же адресу более расхожим и безобидным словом хам).

Набоковские хваты — это создания здоровые, простые, торжествующие, с волосатыми ноздрями, у них «большие торжествующие зады, туго обтянутые по окатам одинаковым клетчатым сукном», они дуют пиво («шипевшее, как лошадиная моча», как подмечено в рассказе «Драка»), от них пахнет «мужиком, табаком, чесноком», как в «Приглашении на казнь». Они называют женщин «золотце» и отличаются отменной похотью (таков, к примеру, сосед по комнате со своими воспоминаниями о российских похождениях в «Облаке, озере, башне»).

Отличительная черта хвата — запрограммированная склонность к насилию и унижению в любой форме. Они заставляют новобранцев чистить пол казармы зубными щетками, в «Бледном огне» фигурирует «идейный пень с кастетом», а персонаж рассказа «Подлец» похваляется убийством 523 человек. Для самого Набокова системное насилие — очевидное табу. Его кредо вполне ясно выражено в романе «Под знаком незаконнорожденных»: уважения достойны лишь те, которые «умеют отыскивать совершенное счастье в специальных знаниях» и «лишены склонности к физическому убийству».

Хваты не обязательно взрослые: так дети мучают Лужина в школе, так вполне невинный герой в «Короле, даме, валете» довольно скоро превращается в образцовую скотину. И это совершенно точно не только простолюдины: то, что Юнг называл просвещенной тупостью, Набокову претит едва ли не в большей мере. Так герой «Ады» Ван, отправляясь в плавание первым классом, брезгливо изучает список таких же, как он, пассажиров, чтоб заранее понимать, от кого ему шарахаться. В романе «Отчаяние» есть фраза: «Всегда удивляюсь, сколько слюны у простого народа». Однако точно такое же пугливое омерзение перед мужской физиологией мы встречаем опять-таки в «Аде» — только на сей раз его вызывает публичный акт мочеиспускания вполне себе потомственного графа Перси.

Забавно, что характерным атрибутом ненавистных ему типажей Набоков назначил эстрадную музыку. В романе «Под знаком незаконнорожденных» сказано про мужчин, «упивавшихся пивом в слякотных барах, с наслаждением заменив процесс мышления свинским визгом радиомузыки». В другом рассказе — «заныла и заквохтала негритянская музыка». Да и сам герой «Хвата» в финале мечтает о том, как «жизнь похорошеет опять, и заиграют американские инструменты в веселом кафе».

И все же популярная музыка — еще не самое страшное во вселенной Набокова. В интервью 1970 года он признался, что ненавидит цирки — «особенно номера с животными и крепкими женщинами, висящими в воздухе на зубах». Впрочем, и без этого интервью из его текстов отчетливо явствует, что цирк есть зло: не случайно в «Весне в Фиальте» героиня погибает, врезавшись на машине в фургон бродячего цирка, а Цинциннату в «Приглашении на казнь» все кажется цирковым, включая директора тюрьмы, тогда как на собственно казнь «талоны циркового абонемента действительны». В «Под знаком незаконнорожденных» читаем об идиотах, которых забавляют дрессированные звери, и апофеозом, конечно, служит рассказ «Картофельный эльф» о несчастном цирковом карлике. Цирк невыносим не только фактом мучения животных (в конце концов, об Аде в одноименном романе сказано, что она могла бы препарировать коалу, но только не ее детеныша). Ужас для Набокова состоит в том, что в цирке нагляднее и отвратительнее всего проступает его вечный мотив двойничества и подмены. Так, в «Машеньке» фигурирует цирковой пудель в человеческих одеждах, а в «Короле, даме, валете» — шимпанзе в схожем обличье. Герой «Ultima Thule» использует почти цирковой образ, в отчаянии восклицая: «Как совмещается в вас сверхчеловеческое знание сути с ловкостью площадного софиста, не знающего ничего?».

Впрочем, в детских воспоминаниях Набоков традиционно размякает и выдает индульгенцию даже и такому пагубному развлечению: «Мы сворачивали влево по улице с прелестным названием Караванная, навсегда связанной у меня с магазином игрушек Пето и с цирком Чинизелли».

Чипи — это рисованная морская свинка, с которой начинается роман «Камера обскура». Ее изобразил и на ней разбогател карикатурист Роберт Горн после беседы с чувствительным физиологом о вивисекции. Не сказать, чтоб морская свинка занимала значительное место в творчестве Набокова, но кое-чем она памятна. Во-первых, по-набоковски глумливый эффект заключается в том, что забавный зверек и символ вселенской милоты есть плод рук откровенного мерзавца. Во-вторых, Чипи на одном из рисунков держит в лапках череп грызуна и по-гамлетовски восклицает «Бедный Йорик!», а при этом существует монолог Гамлета в переводе Набокова.

И наконец, это животное само по себе возникает в «Камере обскуре» не впервые: в романе «Машенька» персонаж Подтягин сравнивается в профиль с большой поседевшей морской свинкой.

Разбогатев после «Лолиты», Набоков в 1961 году переехал в Швейцарию в отель «Монтрё-Палас», где и прожил до самой смерти в июле 1977-го. При этом самой страны и ее обитателей в набоковских текстах сравнительно мало. В Гумберте Гумберте только подозревают швейцарца, а в Мартыне, герое «Подвига», непосредственно течет швейцарская кровь по деду. Родители Магды из «Камеры обскуры» промышляли швейцарским делом. «Пасхальный дождь» повествует о старой швейцарке Жозефине Львовне, которая, впрочем, больше бредит Петербургом, нежели собственной родиной. У самого Набокова была в детстве гувернантка из Швейцарии, а Ада в одноименном романе вспоминает, что ее черная нянька носила швейцарские кружева с белыми рюшечками. Наконец, в Швейцарии разворачивается действие «Прозрачных вещей» (1972) — последнего из великих романов Набокова. Его герой Хью Персон мечтает попасть в «невыразимый рай одиночного заключения», и его создатель явно обрел в Монтрё что-то похожее.

Подобно тому, как слава и деньги за «Лолиту» стали долгожданным призом за десятилетия довольно бедственной жизни среди клопов и тараканов и десятки предыдущих гениальных текстов, так и Швейцария стала символическим финальным аргументом в пользу его уникальности и обособленности. Набоков сравнивал свое пребывание в отеле с жизнью на острове: он наконец обрел тот заветный нейтралитет, который полагается только после потери своего первого и единственного дома. Недвижная буржуазность выбранной под старость страны нисколько не противоречила его подлинной натуре. Как писал Брайан Бойд, «его занимали извращенность, безумие, жестокость, сексуальные отклонения от нормы. Но при всей своей ярко выраженной оригинальности он сам оставался абсолютно “нормальным” человеком: у него был светлый, здравый ум, он не терпел насилия, он умел хранить верность в любви, когда закончилась его бурная юность».

Набоков предпочитал такс. Такса, «сердитая и капризная», была у него с детства, эту породу любила его мать Елена Ивановна, поэтому неудивительно, что такса фигурирует и в первом его романе «Машенька». Впредь собаки вне зависимости от пород и мастей будут мелькать в его прозе регулярно — в «Картофельном эльфе», в «Короле, даме, валете», в «Весне в Фиальте», etc. В «Даре» пошевеливается мохнатый «махонький» щенок. Лужин рассматривает рисунок на обоях, где гусь шел на рыжего щенка. Ада разговаривает с новорожденными щенками, щенок обнаруживается в рассказе «Сказка». То немногое, что радовало самого Набокова в Берлине, если верить письмам, — это «ангелоподобные» собачки-поводыри.

Синестетический «пестрый лай псов» фигурирует в ранних стихах, и «молодая собака» следует за героем «Облака, озера, башни», как хорошая примета замаячившего вдруг счастья. В финале «Дара» поэт-эмигрант Федор Годунов-Чердынцев в грезах о новой жизни видит в том числе и расплывчатое объявление о «синеватой собаке».

Собака как привязка утраченного счастья возникает в стихотворении «Острова» (1928):

«И, должно быть, легче там и краше,

и, пожалуй, мы б пустились вдаль,

если б наших книг, собаки нашей

и любви нам не было так жаль».

Но, пожалуй, только в рассказе «Встреча» собака играет более-менее сюжетообразующую роль. Два родных брата и одновременно совершенно чужих друг другу человека встречаются после десятилетней разлуки, говорить им решительно не о чем, и единственное живое, что их еще связывает — имя черного пуделя, которое они никак не могут вспомнить. Имя это — Шутик.

Поэт Дмитрий Воденников недавно указал на то, что фейсбучное слово «лайк» — это, в сущности, изобретение Набокова. Правда, он обозначил им не сигнал одобрения, но единицу собачьего лая. В набоковском письме к жене Вере 1930 года читаем о таксе по прозвищу Бокс следующее: «Вчера он произвел подряд 157 лайка, мы считали».

Можно добавить, что эту шутку впоследствии развил Пелевин в своей фразе «собака лайкает, караван идет».

Несмотря на свою переписку с Хичкоком, Набоков был не силен в кинематографических делах: так, например, при встрече с Джоном Уэйном5⁵Джон Уэйн (1907–1979) — американский актер, звезда № 1 вестернов, символ республиканской Америким писатель спросил, чем тот занимается.

Очевидно, самой крупной экранизацией его текстов была и остается «Лолита» (1962) Стэнли Кубрика. Во-первых, потому что Набоков сам писал сценарий, во-вторых, из-за режиссерского и актерского масштаба (Джеймс Мейсон в роли Гумберта и Питер Селлерс в роли Куильти), в-третьих, из-за той импровизированной отсебятины, которой не было ни в романе, ни в сценарии. Фильм начинается с того, чем заканчивается роман, то есть с убийства Куильти и роскошно выдуманной самим Кубриком сцены, где герои играют в пинг-понг. В этой ситуации игры двойники (а есть распространенная теория, что Гумберт и Куильти — это, в сущности, один и тот же человек) становятся карикатурными соперниками в логике миметического желанияiто есть подражательного: один хочет того же, что и другой — таким образом Кубрик вносит в Набокова остроумную оговорку не по Фрейду, но по Рене Жирару.6⁶Рене Жирар (1923–2015) — французский философ и культуролог, теоретик желания и насилия, которые, по его мысли, всегда носят миметический, то есть подражательный характер

У Набокова в рассказе «Удар крыла» упоминаются «лоснистые страницы журнала "Татлер"» — вот и следующая экранизация «Лолиты» (1997) от автора «Девяти с половиной недель» Эдриана Лайна вышла безупречно лоснистой, хотя в целом на удивление неплохой. Джереми Айронс был хорошим Гумбертом — тем более ему уже приходилось играть нечто подобное у Луи Маля в «Ущербе» (1992). В том же 97-м, кстати, появилась и строго порнографическая версия «Лолиты», где главную роль исполняла белокурая немка Келли Трамп. На момент съемок ей было под тридцатник, однако если уж кто и достоин определения «огонь моих чресел», то это, несомненно, она. Фильм, кстати, снял не абы кто, а почитаемый синефилами итальянец Джо Д’Aмато, который, помимо собственно порно, снимал культовые хорроры — лет двадцать назад в Москве даже состоялась вполне официальная его ретроспектива, вот ведь были времена. Чтоб закрыть тему «Лолиты», можно припомнить клип малолетней тогда певицы Алсу на песню «Зимний сон» (1999), где она на подмосковной даче Любови Орловой стыдливо примеряла на себя образ нимфетки в обществе актера Сергея Маковецкого (который, в свою очередь, в начале девяностых играл Куильти в театральной постановке Романа Виктюка). Все это активно транслировалось по российскому телевидению.

Коль скоро мы заговорили об интерпретациях причудливого свойства, грех будет обойти вниманием дичайший фильм «Секс-сказка» (1991) с Людмилой Гурченко в роли дьявола, снятый по отдаленным мотивам набоковской «Сказки».

Но вернемся к серьезному кинематографу, с которым, впрочем, тоже все не слава богу. Великий английский режиссер-оскароносец Тони Ричардсон в 1969 году взялся за «Камеру обскуру», точнее, за ту переделанную самим Набоковым англоязычную версию, в которой Магда стала Марго, а сам роман получил название «Смех в темноте». Ричардсон вдобавок перенес действие из Берлина 20-х в Лондон 60-х, где 18-летняя Марго в исполнении 29-летней Анны Карина7⁷Анна Карина (1940–2019) — датская актриса и звезда французской новой волны, муза Жана-Люка Годара сыплет фразами вроде «я сойду с ума, если ты меня немедленно не трахнешь». В главной роли должен был сниматься сам Ричард Бертон8⁸Ричард Бертон (1925–1984) — английский актер, одно из главных лиц Голливуда, муж Элизабет Тейлор и даже снялся в нескольких сценах, но был уволен за прогулы. В 1986 году намечался ремейк этого фильма с Миком Джаггером в роли злодея-притворщика Горна, но до дела так и не дошло. Наш Алексей Балабанов тоже мечтал экранизировать «Камеру обскуру», и тоже все осталось на уровне задумки.

Ежи Сколимовски в 1972 году поставил «Король, дама, валет». Джина Лоллобриджида в роли Марты, конечно, по обыкновению хороша, но сам стиль черной комедии все ж не вполне про Набокова. Райнер Вернер Фассбиндер в 1978 году на баварской студии экранизировал набоковское «Отчаяние» по сценарию Тома Стоппарда.9⁹Том Стоппард (род. 1937) — один из крупнейших британских драматургов Дирк Богарт, сыгравший главную роль, конечно, отчетливо набоковский типаж, вот из кого вышел бы идеальный Гумберт Гумберт, но в целом фильм получился слишком по-фассбиндеровски фарсовым, болезненным и гротескным.

Джон Туртурро выразителен в роли Лужина (хотя у Набокова Лужин, наоборот, тучен) в голландской постановке 2000 года, однако сам фильм больших восторгов не снискал. Иными словами, ничего всецело адекватного набоковской прозе на экранах так и не появилось. Остается надеяться, что сбудется мечта Брайана Бойда и мы когда-нибудь дождемся сериала по «Аде»iсм. пункт А — но это, конечно, вряд ли.

Давайте немного отдохнем от трактовок и измышлений и просто послушаем голос самого Набокова, как он читает стихотворение «К моей юности».

Последний пункт нашего алфавита выглядит так не потому, что в «Весне в Фиальте» фигурирует пасхальная открытка с яйцом, и дело даже не в ресторане с незабываемым названием «Яйцо и мы», куда ходит герой романа «Пнин». 18 ноября 1972 года Набоков сам написал по заказу комический рецепт «яиц по-набоковски» — «eggs à la Nabocoque», который звучит следующим образом:

«Вскипятить воду в кастрюльке (пузыри — сигнал кипения!). Извлечь из холодильника два яйца (на одну персону). Держать под горячей водой из крана, чтобы подготовить к той участи, что их ждет впереди.

Поместите яйцо в кастрюлю одно за другим — постарайтесь, чтобы они беззвучно соскользнули в (кипящую) воду. Сверьтесь со своими наручными часами. Встаньте над посудиной с ложкой и следите, чтобы яйца (склонные перекатываться по дну) не стучали по злополучным сторонам кастрюльки.

В случае, если яйцо таки треснет в воде (которая сейчас уже пузырится, как сумасшедшая) и начнет извергать облако белого вещества, вроде медиума на старомодном сеансе, следует его выудить и выбросить. Возьмите другое яйцо и на сей раз будьте поосторожнее.

Через 200 секунд или, скажем, 240 (с учетом прерываний) начинайте операцию по извлечению яиц из воды. Поместите их в чашечки для яиц тупым концом кверху. Вооружившись чайной ложечкой, постучите по поверхности скорлупы так, чтобы образовался маленький люк, и скажите курочке привет. Приготовьте немного соли и (белого) хлеба с маслом. Ешьте».

Первую часть алфавита Владимира Набокова читайте здесь.