ХОДЖА НАСРЕДДИН

Он молод, он стар, он мужчина средних лет. Он мудр, он глуп. Он жаден и скуп, он щедр и благороден. У него прекрасная жена, подобная гуриям, он женат на крикливой и уродливой дуре. Он мулла и безбожник, купец и нищий, он гончар, кузнец, ткач и советник властителя. Даже имя его изменчиво — Ходжа, Молла, Кожанасыр, Афанди...

И тем не менее мы всегда узнаем его, потому что за его злонравным осликом всегда следует смех. Смех, позволяющий поднять голову и расправить плечи, смех, для которого нет ничего святого.

Родиной Ходжи называют себя около тридцати стран, споры о том, насколько реален его прототип, продолжаются уже сотни лет, некоторые распространенные анекдоты о нем позволяют предположить, что если прототип существовал, то жил он в 14 веке, так как в этих анекдотах то и дело всплывает образ Тимура (Тамерлана), 1¹Тамерлан (1336–1405) тюрко-монгольский завоеватель, создатель державы на территории современной Центральной Азии, Афганистана, части Индии, Ирана. которому противостоял хитрец.

Во всяком случае, точно известно, что первые сохранившиеся письменныеупоминания о Ходже Насреддине датированы концом 15 века в составленном турецким автором Абул-Хайром Руми сводном описании жизни другого фольклорного героя — дервиша-воина iМусульманский аналог монаха, аскета; приверженец суфизма Сари Салтука Деде.

Анекдоты о Ходже Насреддине, конечно же, создавались и обкатывались народом по тому же принципу, по которому в дальнейшем передавались анекдоты про Чапаева или гадкого мальчика Вовочку: мало заботясь о соответствии образу, народ просто подставлял привычное имя в любую смешную ситуацию. Эклектичность такого героя неизбежна, тем не менее некие переходящие из истории в историю черты ему всегда свойственны. Вовочка груб и циничен, Петька — наивен, а вот Ходжа показывает кукиш в кармане сильным мира сего.

Именно эту черту развил в своих великих — да, именно великих — книгах человек, подаривший Ходжу Насреддина всем детям и взрослым Советского Союза.

Огромные, невероятные тиражи его дилогии о Ходже «Возмутитель спокойствия» и «Очарованный принц», объединенные, в конце концов, в единую «Повесть о Ходже Насреддине», сделали удивительную вещь: они превратили Центральную Азию в нечто близкое и родное для великого множества школьников Москвы, Киева, Таллина или Кишинева. Взрослые, хоть и восторгались удивительно красочным, ярким и живым произведением, но все-таки уже не умели трансформировать его в часть своего мира, дети же Ходжой просто бредили. Читающие дети конечно же. Все эти тюбетейки, кумганы, дедушки турахоны и багдадские воры дарили выросшему в европейской традиции ребенку ключ от ворот Азии.

Что интересно, «Ходжа» Соловьева — совершенно не детское произведение. И почему в весьма ханжеском СССР его с самого начала публиковал «Детгиз», почему оно в России до сих пор входит в список ста обязательных книг для внеклассного чтения учеников средней школы — одна из культурологических и педагогических загадок. Кошмарные сцены пыток и сажание на кол — еще полбеды, но и откровенно эротических и неприличных сцен в книге более чем достаточно. Вспомним ножи дворцовых лекарей, превращающих мужчин в евнухов, вспомним сидящего в сундуке голого любовника прекрасной Арзи-Биби, вспомним прекрасных обнаженных плясуний на барабанах... Автор этого текста в возрасте семи лет однажды чуть не свел с ума родителей, настойчиво требуя в присутствии гостей показать ему «ту постель, на которой меня зачали». Процесс зачатия автор в те годы не представлял себе даже смутно, но фраза из книжки «будь проклята та постель, на которой я зачал тебя!» страшно заинтриговала детское воображение.

Другое воспоминание из детства: у родителей опять гости, в этот раз мы с моими ровесниками, мы — несколько мальчиков и девочек — играем в детской в Мост Гадальщиков из «Ходжи». Накрутив чалмы из полотенец, напялив бабушкины халаты... нужен был еще непременный человеческий череп для гадания — пришлось оторвать голову многострадальной кукле Наде, впрочем, голову бедняге при некотором усилии можно было всегда нацепить обратно на штырек шеи.

Соловьев поселил своего Насреддина в Узбекистане: Бухара, Фергана, Коканд — эти названия манили нас не меньше Карибов и Ямайки. Сейчас трудно сказать, какой процент советских школьников имел в анамнезе период глубокой влюбленности в Центральную Азию

благодаря соловьевской книге, но он точно был огромным. Параллельно «Ходжа» нес своим читателям еще один мощнейший посыл, который каким-то образом был пропущен советскими цензорами. Эта книга по-настоящему учила ненавидеть и презирать власть.

Ханы, эмиры, их придворные, судьи, таможенники, стражники — все они в соловьевской книге предстают опьяневшими от безнаказанности жадными отвратительными садистами, лжецами и лицемерами, упивающимися казнями и чужими страданиями социопатами. При этом кровавые сцены — колья с насаженными на них людьми, корчащимися в агонии, забиваемые до смерти плетьми в зинданах узники — описаны автором совсем иначе, чем это делали любители подобных средневековых ужасов. Дрюон, скажем, Алексей Толстой, да хоть Джордж Мартин. Тут нет никакого скрытого смакования трагедии, никакого садистического тайного эротизма, нет даже желания вызывать у читателя шок и трепет.

Мы смотрим на все происходящее глазами Насреддина — с гневом, печалью и недоумением. Почему люди творят такое с себе подобными?

И отвечаем на это вместе с Ходжой — к власти без жесткого контроля общества всегда приходят худшие. Самые жадные. Самые трусливые. Самые жестокие. Весь отбор тех же чиновников и царедворцев у Соловьева построен на том, что выдвинется вперед мерзавец, который первым успеет сожрать конкурентов, вор, который украдет достаточно денег на взятки и подношения, льстивый лжец, который будет пробивать себе дорогу подлым словом.

Стражники-грабители, неправедные судьи, изверги-тюремщики, а на самой верхушке нечто совершенно жестоко-параноидальное — такова структура власти в «Повести».

И эта власть не может и не желает ничего иного, как корежить жизнь под себя, кроить из нее мерзейшую тюрьму для всех и каждого.

«Мы верим, что они уж больше не попадали на помол в ту достославную мельницу, где воды своекорыстий вертят колеса хитростей, где валы честолюбия приводят в движение зубчатки доносов и жернова зависти размалывают зерна лжи»

«То и дело оглашались новые запреты с новыми угрозами; как раз на днях вышел фирман о прелюбодеяниях, по которому неверные жены подлежали наказанию плетьми, а мужчины — лишению своего естества под ножами лекарей; много было и других фирманов, подобных этому; каждый кокандец жил словно бы посреди сплетения тысячи нитей с подвешенными к ним колокольчиками: как ни остерегайся, все равно заденешь какую-нибудь ниточку и раздастся тихий зловещий звон, чреватый многими бедами»

Да, конечно, в постреволюционном СССР такое отношение к любой власти, кроме как социалистической и коммунистической — вполне приветствовалось:

королей, президентов и их прислужников полагалось малевать самыми черными красками, но одновременно нужно было показывать, что такое положение дел — ненормально и временно, что народ всегда будет сопротивляться и зло будет наказано…

Но в Ходже никакого наказания властей народом не происходит: там топят ростовщика Джафара и кидают в тюрьму жадного Агабека — но они лишь богачи, а не государственные служащие, да и делает это сама власть. Все эмиры, шахи и вельможи в полной безопасности: дровосеки не приходят спасти Красную Шапочку, Белоснежка умирает в гробу, возмездия для высокопоставленных негодяев не будет, это не сказка, это жизнь.

Народ же... Народ в «Повести» осторожен и несвободен, он принимает зло как должное, он выбирает «как бы чего не вышло» и не хочет знать правды.

И если еще в первой части повести есть некие намеки на народный гнев и опасения этого гнева у бухарской власти, то вторая часть книги, написанная через несколько лет после первой, уже полностью отказывается от этих иллюзий.

«Между тем все это благополучие, за которое он так трепетал, заключалось всего-навсего в чайхане, слепленной на скорую руку из глины и камыша, ценою, на самого щедрого покупателя, никак не дороже двух сотен таньга; больше у Сафара ничего не было — ни дома, ни сада, ни поля, а дрожал он так, словно хранил в подвалах слитки золота. Нищий, он обладал другим бесценным сокровищем — свободой, но пользоваться ею не умел; он сам держал себя на цепи, сам связал крылья своей души!»

Книга, формально созданная по лекалам агитпропа, прятала большую фигу между своих страниц: она обличала любую тоталитарную власть. Мы можем вспомнить только одно похожее произведение, созданное примерно в те же годы, — «Дракона» Шварца.

Многие советские цензоры были людьми в массе своей не глупыми и умели читать между строк. Написанного в 1942 году «Дракона» запретили ставить и издавать в 1944 году, но хотя бы не тронули самого Шварца.

С Леонидом Соловьевым все было печальнее.

Родившийся в 1906 году в Османской империи, в Триполи, у родителей — чиновников российского Императорского православного палестинского общества, iМеждународная научная и гуманитарная организация, созданная в России в 1882 году. Организация занималась изданием научных журналов, книг, посвященных истории и археологии Палестины и раннего христианства. Существует по сей день. Леонид Соловьев юность провел в Коканде, писал для ташкентских газет, в 24 года приехал в Москву учиться на литературно-сценарном факультете Института кинематографии. Опубликовал несколько довольно слабых рассказов и коротких повестей, а также совершенно фальсифицированный труд «Ленин в творчестве народов Востока», где все народные песни о великом вожде были сочинены им собственноручно. А потом в 1940 году написал первый том «Повести» — «Возмутитель спокойствия», который вызвал восторг читающей публики. Увы, но с продолжением пришлось повременить: началась война. Соловьев работал военкором и писал отныне в основном очерки о жизни матросов и солдат. А в 1946 году его арестовали. Нет, вроде бы не за книжку. За «террористическую деятельность», которая, по мысли следствия, была выражена в том, что он намеревался вместе с еще десятком журналистов убить Сталина. Разумеется, все это был полный, обычный по тем временам, бред чистейшей воды. Тем не менее писатель получил свои десять лет «ни за что», именно такие сроки получали счастливчики, против которых не удалось сфабриковать хоть мало-мальски пристойного обвинения.

И вот в мордовском Дубравлаге, iДубравное лагерное управление с центром в посёлке Явас Зубово-Полянского района Республики Мордовия. В разное время также назывался Дубравный лагерь, Особый лагерь № 3, Особлаг № 3, Дубравный ИТЛ. работая сторожем на местном производстве, он и написал «Очарованного принца» — вторую часть дилогии. Начальник лагеря благоволил писателю, так как ему нравился фильм, снятый по первой части, — Соловьеву разрешали писать и даже сохранили его рукопись до освобождения.

Освободили его уже в 1954 году, в одну из первых волн реабилитации. iМассовая реабилитация политических заключенных началась в СССР сразу после смерти Сталина в 1953 году. Писатель вернулся на свободу нищим, тяжелобольным и беззубым, но успел и увидеть публикацию своей книги в 1956 году, и застать ее грандиозный успех. Умер Леонид Соловьев в 1962 году, в возрасте 55 лет, полупарализованным и измученным человеком. Причина смерти — очередной гипертонический криз.

О да, он знал, о чем он писал...

«Когда же очнулся и глаза его свыклись с темнотой тюрьмы, он увидел вокруг множество разных преступников. И каждый из них был ступенью в той страшной лестнице, по которой вельможа совершал свое блистательное восхождение к вершинам власти, богатства и почестей... но бывают иные ступени, весьма коварные для восходящего, на которых легко сломать ногу, а то, ненароком, и шею — вот о чем позабыл неутомимый вельможный строитель! Гнев и жалость душили Ходжу Насреддина; даже он, столь много повидавший, не думал, что на земле возможно где-нибудь такое страшное, такое гнусное место, — он опустился как бы в самое обиталище зла! На его сердце лег еще один рубец — из тех, что одевают сердце броней беспощадности»

Так почему же книга, написанная по большей части в страшнейшем из мест, куда мог попасть человек, книга, часто повествующая о события вполне чудовищных, воспринимается многими как смешное приключение, гимн радости, как веселая детская, напомним, литература?

Потому что кровь и боль в ней прошли через очищающее пламя иронии?

Потому что Ходжа все равно всех одурачит и победит?

Но взять другую всемирно известную книгу о средневековом трикстере — костеровского Уленшпигеля. i«Легенда об Уленшпигеле» — роман бельгийского писателя Шарля Де Костера, опубликованный в 1867 году. Там ведь тоже много шуток, анекдотов и юмора, но есть ли кто-то, кто в здравом уме назовет эту книгу веселой и радостной? Уж слишком мрачны декорации этого веселья.

Есть подозрение, что все-таки ощущение радости и увлекательного приключения от «Ходжи» — это печать автора, который не только писал драматическое и обличительное повествование. Нет, в «Ходже» мы видим очень много любви к описанному миру. К миру юности писателя, к тому ностальгическому ощущению счастья и свободы, которое дарили ему воспоминания о городах Центральной Азии, о людях, которых он там знал, абрикосах, которые он там ел, о сказках, которые он слушал. Недаром сердцем книги является совершенно неожиданная по сюжету вставная новелла о детстве самого Насреддина — самая светлая и яркая часть дилогии, картина идеального мира, где истинное зло пока лишь копит силы, но еще не смеет набросить свою тень на стриженую голову бухарского мальчишки. В волшебной Бухаре под невероятно синим небом, где с ребенком дружат птицы, кошки и змеи, где всепрощающая мама ждет с крынкой свежего молока, где у ишаков бархатистые носы, а старые уродливые цыганки оказываются добрыми и благодарными, и где ты властен дарить добро всем, кто в нем нуждается. Вот это ощущение детского всемогущества, когда «все будет по-моему», когда нет настоящего страха, потому что ты уверен в своем бессмертии, оно сохранено и во взрослом герое. Он — у Соловьева — милосерден так, как могут быть милосердны лишь хорошие дети, но он и беспощаден, как и они, когда он обманывает и обездоливает подлецов.

Неудивительно, что этот гимн Азии жители Азии согласились счесть своим: в нем нет ничего от сувенирной подделки, имперской снисходительности, ничего от того, что безумно раздражает, когда ты читаешь книги о своей культуре, написанные человеком, который от нее далек.