РИМ

Рим быстро распространял свою власть на округу, бережно охраняя устои гражданской жизни своих жителей, отличая их даже от окрестных латинян. При этом в нем было довольно мало столичного: если бы они построили что-то похожее на афинский Акрополь, думаю, его бы сохранили. История республиканского Рима (VI–I вв. до н. э.) — история побед римской доблести, главного и едва ли не единственного предмета гордости настоящего сына своего отечества. На пороге имперского периода Октавиан Август, о котором пойдет речь в свое время, хвалился водворением мира в своем огромном государстве и описывал это так: «Храм Януса Квирина, относительно которого у наших предков было в обычае, чтобы его запирали только тогда, когда во всех владениях римского народа на суше и на море господствует мир, добытый победами, как гласит предание, храм этот был заперт только два раза; за то время, что я был принцепсом, он был заперт по постановлению сената три раза». Октавиан не отличался скромностью в делах государственных, но он сказал правду о жизни своих воинственных предков. И тогда же очень емко выразился близкий ко двору Вергилий:

Смогут другие создать изваянья живые из бронзы
Или обличье мужей повторить во мраморе лучше,
Тяжбы лучше вести и движенья неба искусней
Вычислят иль назовут восходящие звезды, не спорю:
Римлянин! Ты научись народами править державно,
В этом искусство твое — налагать условия мира,
Милость покорным являть и смирять войною надменных!
«Энеида». VI, 847–853

Они и впрямь умели учиться у побежденных, будь то североитальянские кельты и иллирийцы, финикийцы великого Карфагена, эллины или египтяне. Долго римский гений сопротивлялся обаянию роскоши, царившей в эллинистических царствах Востока: театр, философия, изящные искусства и словесность водворились здесь лишь к концу республики. Почти все граждане Рима имели образование, но им вполне хватало форума и Комиция, где вершились дела государственные и народные, и цирков, где устраивались конные бега. Зато практические блага городской цивилизации, созданной Элладой, сразу нашли здесь плодородную почву для дальнейшего роста. Древность не знала лучших строителей и инженеров, чем римляне. В 312 г. до н. э., когда цензором был Аппий Клавдий, построили тут водопровод и «царицу дорог», ведущую на юг. По дороге этой, via Appia Antica, можно ехать и сейчас, надо только забыть про асфальт, потому что «душа» этой дороги (толщиной около метра) прежняя, античная. Римляне не доверяли рекам, особенно непредсказуемому Тибру, поэтому вкладывали столько знания и старания в дороги, просуществовавшие не одно тысячелетие. Еще они умели ценить питьевую воду. После первого акведука, Aqua Appia («Аппиева вода»), за несколько веков построили еще с десяток. Крупнейший из них, Aqua Marcia, поднятый на великолепные аркады, сложенные из камней без связующих материалов, достигал длины более 90 км. Эти акведуки, как и дороги и мосты, частично используются и сейчас. Норма потребления воды в Риме I в. н. э. (около 600 л на человека) была в три раза выше, чем в Петербурге в 1913 г. Любили фонтаны, которые, правда, не били вверх, а стекали живописными потоками, где толпился народ с кувшинами. Вода в Риме и сегодня вкусна.

С ростом населения дорожала в городе земля. Ничего подобного прописке не существовало, поэтому теснота стала, если можно так выразиться, фактом городской культуры. Вместе с ней возникли многоэтажные инсулы — островки с квартирами вроде нынешних, с отоплением и прочими удобствами, но со сводчатыми потолками. Распространились и коммуналки. Безумная и рисковая спекуляция, аренда, субаренда стали неприятной нормой жизни. Знающие люди, вроде знаменитого полководца Красса, умели стряпать состояния, скупая разного рода текучую (то есть ликвидную) собственность. Следствием скученного и быстрого строительства стали пожары: несмотря на постоянную заботу о пожарных командах, Рим часто выгорал целыми кварталами.

Римская власть долго игнорировала городскую архитектуру как средство пропаганды и общения с народом — не из-за какого-то глубинного своего демократизма, а просто потому, что римлянин не понял бы такого языка общения. Поэтому и не было у римлян Парфенона — памятника победы над персами. Только вековой опыт общения с эллинистическим Востоком, по мере его завоевания, показал правящей элите, как много для выработки нового языка власти может дать продуманная организация городского ландшафта. Напыщенная роскошь в частном строительстве нобилитета и в общественных постройках проявилась со II в. до н. э. В I в. до н. э. диктатор Сулла построил государственный архив, Tabularium, Гней Помпей — театр и новые здания на Марсовом поле. Табуларий — из первых дошедших до нас построек, в которой греческий ордер сочетается с римской аркой, что хорошо видно с Форума.

Сердце города предчувствовало приход новой сильной власти, хотя оно еще не знало, как эта власть в скором времени изменит не только облик города, но и характер его жителей. Божественный Юлий правил всего несколько лет, в мартовские иды 44 г. до н. э. сенаторы убили его за попрание республиканских идеалов. Но его во всем решительная, революционная деятельность коснулась каждой части города с особым акцентом на форум. Как и все в политике Цезаря, его план градоустройства стал основой для дальнейшего развития столицы, отныне ставшей центром империи. Каждый следующий император должен был превзойти предыдущего в возвеличивании собственного имени в неразрывной связи с самой идеей империи. Рим был площадью для этой ярмарки тщеславия. Но именно в первые два века расцвета римское искусство дало свои лучшие плоды: форумы, носящие имена императоров, амфитеатр Флавиев с неясным названием Колизей, Пантеон, лучшие триумфальные арки, мавзолеи и базилики

Постепенно театрализованное бытие горожан подменяло собой древнюю «доблесть», virtus, о которой с тоской писали уже только моралисты, классики римской словесности. Все в городе – миллионном, шумном, выросшем без какой-либо руководящей воли властителя – должно было постепенно подчиниться каким-то загадочным целям вселенской монархии. Здесь скопились едва ли не сотни тысяч свободных полноправных римлян, не работавщих просто потому, что их труд, гораздо более дорогой, чем труд рабов, не был рентабельным. Для них, для воплощения в жизнь принципа «хлеба и зрелищ» императоры строили новый город, а некоторые даже жгли его, как безумный, но за что-то любимый народом Нерон в 64 году. Погибло 10 кварталов из четырнадцати, но имперский план «оздоровления» столицы, основанного на прямых, светлых улицах без грязи и нищеты, был продолжен в дальнейшем более строгими и спокойными Флавиями.

Апостолы Петр и Павел стяжали венцы мученичества здесь, и на этом камне должна была созиждиться новая церковь. Вслед за ними христианство прославило как святых почти всех римских епископов первых трех веков. Христиан сначала просто презирали, потом к ним стали прислушиваться, их начали бояться, уважать, проклинать. Их вряд ли жгли и травили зверями в Колизее, он был построен не для этого. Они не прятались в катакомбах, протянувшихся под землей на десятки километров. Эти коридоры скрывают десятки тысяч могил. Наиболее знатным, добродетельным и уважаемым посвящали небольшие кубикулы и украшали их небольшими фресками – скромными молитвами в красках, воспоминаниями о жизни Спасителя, ветхозаветными пророчествами о его приходе в мир. Так, под землей, ради связи живых и мертвых, родилось христианское искусство.

Три века испытаний закончились победой в один прекрасный день 312 года — победой не окончательной, но решающей. Император Константин I Великий, претендовавший на личное общение с христианским Богом, объявил христианство официальной религией империи наряду с традиционными культами, особенно культом императора. Рим еще оставался глубоко языческим городом, поражавшим современников золочеными крышами своих покрытых мрамором храмов и дворцов. Константин, вообще не любивший свою консервативную столицу, смог подарить своим новым союзникам величественные храмы, лишь построив их на собственных землях вне древнего померия. Но сколь долгой ни была борьба, её исход был предрешен позицией власти: только Юлиан Отступник, император неординарный, необыкновенно талантливый, но правивший слишком мало, попытался вернуть значение древних культов, за что и наречен был победителями Отступником.

Рим христианизировался, а христианство романизировалось. С прекрасных мозаик Санта Пуденцианы, Санта Мария Маджоре, Санти Косма и Дамиано, Санта Сабина на нас смотрит не Христос первых христиан, но небесный император, сидящий, подобно своему земному отображению, в апсиде базилики. В осанке и одеяниях мучеников и мучениц мы легко узнаем сенаторов и спокойных в своем достоинстве столичных матрон. Общественная римская базилика дала христианскому храму столичного масштаба отлично отработанную архитектурную модель, матрицу, которую нужно было наполнить новым значением с помощью ритуалов, слов, изображений. В старые чаши вливалось новое вино. В эти последние века империи сознание римлян и лицо города неуклонно менялось, но никто никогда не забывал о своем римском происхождении.

То была трагическая эпоха. Рим так никогда и не оправился от кризиса III века. С Константином он вышел из него обновленным, заново окрепшим, с новой религией в качестве возможного катализатора. Но это было уже не более чем возрождение старого, без свежих сил, необходимых для роста цивилизации. Услужливый сенат посвятил Константину триумфальную арку, что у Колизея, впервые восславив победу в междоусобной войне, то есть политически (кому-то) необходимое убийство сограждан. А все прекрасные рельефы просто сняли с арок Траяна и Адриана — своеобразное римское архитектурное варварство, которому было суждено большое будущее на протяжении многих столетий. Константин и его наследники одной рукой старались что-то сохранить, другой разрушали. Большинство последних императоров, даже если они старались хоть как-то обозначить свое присутствие в Вечном городе, в лучшем случае кончали свои дни в бесконечных войнах на далеких границах империи, (они были «солдатскими» императорами), в худшем — от кинжалов заговорщиков.

Римляне оказались предоставлены либо самим себе, т. е. анархии, либо сильной руке римского епископа. В 410 году некому было спасти Рим от полчищ Алариха — римляне не хотели верить, что такое разорение могло постигнуть центр вселенной, и блаженному Августину пришлось оправдывать христиан перед лицом изрядной доли цивилизованного человечества, видевшей в христианах причину всех зол. Император кормил кур в Равенне, а высший клир спорил о церковных должностях. Но всего через несколько десятилетий папа Лев I Великий смог на некоторое время продлить дни огромного опустевшего города и, может быть, даже, если верить фрескам Рафаэля в папских Станцах в Ватикане, спасти его от гуннов. Среди его жителей V–VI веков историки периодически находят считанных "последних римлян": полководцы Стилихон и Аэций, философы Боэций и Кассиодор. Но никто из них не прожил спокойную жизнь, единицы умерли своей смертью. В 476 году, когда в учебниках кончается Античность, когда знаки императорской власти германский конунг Одоакр отослал в Константинополь, мало кто из римлян заметил, что империя погибла. Для большинства из них она покинула город гораздо раньше — вместе с последними великими императорами, вместе с уведенными в плен представителями древнейших сенаторских родов, вместе с закрытыми школами и никому не нужными уже термами.

Всякий попадающий в Рим может убедиться, что римляне, несмотря на все потрясения, не оставили своих холмов и этот город не разделил печальной судьбы многих античных поселений. При папе Григории I Великом, не менее великом, чем Лев, но жившем на полтора века позже, около 600 года, в его любимом Риме оставалось несколько десятков тысяч человек. Но слишком живуча была идея Рима, о ней и мы не должны забывать, если хотим понять его историю. Инстинктивно очень просто перелистнуть печальные и хмурые страницы его средневековой истории, ничему не научившись у золота мозаик и не заметив крови на пальцах — свидетельства многовековой борьбы за Рим, которую вели местные феодалы, свидетельства страстей, разгоравшихся вокруг кафедры святого Петра. Действительно, становится зябко, когда, оставив нежно-белый величественный Форум, выходишь на скучнейшую via dei Fori Imperiali и, стоя у светофора, упираешься взглядом в плоскую и страшноватую стену Tor de’ Conti, принадлежавшую в конце XII – начале XIII вв. сильнейшему из пап, аскету Иннокентию III, а оглянувшись, увидишь не менее мрачную свидетельницу того же времени — «Военную башню», Torre delle Milizie. Эти башни возводились когда-то всесмиреннейшими римскими епископами, именовавшими себя «рабами рабов божьих», для стратегического контроля над различными районами строптивого города. Постараемся, впрочем, извлечь для себя уроки и из этой долгой истории.

Христианская Европа первых веков Средневековья, съежившаяся до пределов маленьких независимых деревень и ничего вокруг не замечавшая, все же не могла не думать о двух великих городах. Это были Иерусалим и Рим. Первый, хранитель Гроба Господня, был слишком далек, его время еще не пришло. Второй, с его многочисленными святынями, был труднодоступен, но обветшавшие дороги по-прежнему вели именно туда. Римские понтифики тогда приняли титул папы (обращение, изначально схожее с нашим «батюшка» по отношению к православному священнику) и стали реальной властью, как духовной, так и светской. Наиболее деятельные, лучшие из них были не только архипастырями, но и патриотами нового Рима. Уже Лев Великий и Августин понимали, что античному языческому государству пришел конец, наступала эра «республики Христа», и Рим должен был стать ее новой столицей. Папа, наследник и наместник Петра, стал лицом и символом этой столицы, города святого Петра. Каждый из этих крупных понтификов помнил также, что первые камни базилики св. Петра в Ватикане были заложены императором Константином, первым христианским государем Запада, а благочестивое предание говорило об участии самого Христа.

Все понимали, что, если вдруг империя когда-нибудь возродится, это должно произойти только здесь. И обязательно нужно было помнить о том союзе государства, суверенной светской власти и христианства, церкви, который заключили в свое время равноапостольный император и папа Сильвестр I. И еще до того, как это действительно произошло в 800 году с приходом Карла Великого и его многочисленной франкской свиты, «чувство Рима», жажда возрождения великого прошлого уже были сильны. В политической жизни эти чаяния выразились в рождении в 756 году папского государства — Патримония св. Петра. Та же жажда нет-нет да и пробивалась сквозь грубо отесанный камень средневековой архитектуры: достаточно взглянуть на прекрасные лики фресок Санта-Мария Антиква близ Форума или на мозаики маленькой капеллы Сан-Дзено в церкви Санта-Прасседе. Каждая античная колонна, которую донатор с превеликим трудом выкорчевывал из развалин какого-нибудь древнего дома и выставлял напоказ рядом с новыми мозаиками, говорила современникам о его верности Риму классическому, древнему.

Заключенный в аврелиановы стены город был слишком велик для населения, на многие столетия сократившегося в несколько десятков раз. Он превратился в гигантский конгломерат небольших бургов вокруг основных храмов и монастырей, заложенных еще Константином или возникших на месте старых tituli — молитвенных домов, принадлежавших богатым римлянам, обратившимся в христианство (Сан-Кризогоно, Санта-Чечилия и другие). На огромных безлюдных пустырях между этими поселками в лучшем случае рос виноград. Эти пустыри оказались очень живучими и со временем приобрели даже свое римское название: disabitato, «безлюдье«». На одном таком пустыре в районе Форума воображение горожан в Средние века поселило василиска, смрадным дыханием убивавшего неосторожного прохожего: об этом рассказывает одна проповедь XII века. Мы знаем подобные буераки по рисункам и гравюрам эпохи Возрождения. Их еще застали Гете, Стендаль, Гоголь, Шатобриан, оставив нам романтические описания этих осколков очень далекого, но живописного прошлого.

Римское безлюдье можно видеть даже на старых фотографиях, сделанных до прихода асфальта и буржуазных правительств. В пустынном средневековом Риме трудно представить себе что-то похожее на настоящую римскую жизнь, поэтому Средневековье редко раскрывается здесь путешественнику, если он не ищет его специально. Нужно, однако, заглянуть под своды тысячелетних базилик, иногда спуститься глубоко под землю и всмотреться в напряженные глаза святых, или замереть на минуту перед цветением райского сада вокруг фигуры Судии, найти птиц всех мастей среди ветвей Древа жизни в базилике Сан-Клементе. Тогда нетрудно будет отдать себе отчет в том, какая интенсивная интеллектуальная работа велась в умах клириков и художников, создававших эти сложнейшие композиции.

Да, можно сказать, что повседневная реальность римской жизни представляла собой не более чем борьбу олигархов за влияние при курии (а значит, в жизни христианского мира), с XI века – за кардинальские шапки. После возрождения Западной Римской империи жителям Рима часто приходилось выбирать, быть ли на стороне светской, но иноземной власти, или выступать за верховенство духовного государя, чаще всего выбранного из своих. Однако тысячелетняя история Вечного города была также чередой «ренессансов»: всякий духовный всплеск сопровождался призывом к renovatio urbis, к возрождению былого величия столицы. Взгляду, привыкшему замечать лишь крупномасштабные свершения, эти реновации могут показаться наивными, слабыми потугами интеллектуалов-одиночек, чаще всего пап и кардиналов. Не будем забывать и о том, как последующие культурные эпохи старательно «причесывали» по последней моде то, что им досталось от прошлого; в этом Возрождение, барокко и классицизм ничем не отличались от «варварского» Средневековья. Едва ли не все лучшие мозаики римских церквей сегодня нужно высматривать за надежно прящущими их гигантскими кивориями барокко и рококо, поставленными над алтарями религиозным рвением понтификов, священников и аббатов XVII–XVIII вв.

Средневековая память о древнем Риме — интересная страница в истории города. Всякий, кто претендовал на бразды правления, должен был прежде всего быть патриотом этого прошлого. Императоры Священной Римской империи, просуществовавшей с 800 г. до наполеоновских войн, были германцами и лишь изредка предпринимали почти безнадежные попытки действительно обосноваться в Риме. Иногда они прибегали к оружию, иногда к цветистой цицероновской риторике и христианской экзегетике, возвеличивавшей вселенское значение христианской столицы. Хотя население города далеко не всегда мирно уживалось с папами и курией, все понимали, что Рим принадлежал именно им, и верховной светской власти Европы здесь реального места не было. Понтифики, претендовавшие на абсолютную духовную и светскую власть в Европе, в полной мере использовали те же риторические средства, что короли и императоры, но формально они не имели права прибегать к оружию. Их оружием был Рим, который они многовековыми усилиями превратили в важнейший паломнический центр — обилие средневековых путеводителей по римским святыням и античным "диковинам" свидетельствует об успехе этой политики. Иногда гражданский патриотизм римского патрициата возрождался независимо от папской воли — в наиболее яркой форме при Арнольде Брешанском в середине XII в., когда римляне посчитали возможным самостоятельно вести переговоры с грозным Барбароссой, увещевая его славой древнего сената. Эта слава мало что говорила заальпийскому владыке, и он предпочел отдать часть города на разорение своим рыцарям, а императорскую корону вытребовать, как и полагалось, у папы.

Гражданские чувства римлян тоже выражались зачастую довольно бурно, так что папам приходилось прятаться в своих укрепленных башнях, главенствовавших над городским ландшафтом, либо в загородных поместьях, часть которых по сей день сохранилась на озерах. В XIII веке они все чаще прибегали к последнему средству и попросту не являлись в город. Они спасались не только от строптивой паствы, но и от малярии, ставшей настоящим бичом города после того, как была заброшена великая клоака и другие древние средства городской канализации, а Тибр запрудили вековые отбросы. Воздух в городе был нездоровым, особенно в летнюю жару. В умах католиков настойчиво стала утверждаться мысль: «где папа, там Рим» (ubi papa ibi Roma). Объявление в 1300 г. юбилея, святого года, стало последней крупной инициативой средневекового папства, чтобы привлечь внимание мира к Вечному городу. Ее автор, Бонифаций VIII, достигнув едва ли не пика могущества, через три года умер от оскорбления, нанесенного ему королем Франции Филиппом IV. На этом, по большому счету, заканчивается история и средневекового папства, и средневекового Рима: папы вскоре переехали в южнофранцузский Авиньон, забрав с собой курию и предоставив город анархии и запустению. Подъему Рима без пап не помогли ни возвышенная авантюра Кола ди Риенцо, решившегося в середине XIV в. воссоздать здесь античную республику со всеми соответствующими атрибутами, ни издание в 1373 г. первых городских статутов, которыми даже небольшие города Северной Италии обзавелись двумя веками раньше. Рим отставал в социально-политическом и монументальном развитии, и это чувствуется даже сегодня, если сравниваешь именно средневековое наследие в городах Италии.

За «авиньонским пленением» (1309–1377) последовала схизма, когда на кафедру претендовали одновременно два и даже три папы (1378–1418). К 1421 году страсти наконец улеглись, папы вернулись в Рим. Мартин V мог с горестью созерцать плоды векового небрежения. Городу суждено было возродиться в новых условиях: понтифики XV-XVI вв., люди зачастую высокообразованные или по крайней мере безумно амбициозные, не преминули воспользоваться культурными идеями, исходившими из главного центра Возрождения — Флоренции. Римская Античность была нужна гуманистам как хлеб насущный, поэтому они, скрепив сердце, частенько оставляли прекрасные берега Арно, чтобы прорываться в поисках классики сквозь варварские трущобы Рима, еще глубоко средневекового по духу и облику. Но уже в середине XV в. Пантеон, в начале VII века освященный в честь Девы Марии и всех святых, освободили от прилепившихся к нему лавок. Великий гуманист и архитектор Альберти провел полный замер территории города, антиквар Флавио Бьондо написал книгу под символическим названием «Восстановленный Рим», Roma instaurata. Николай V (1447–1455) уже мечтал о совершенно новой папской столице, в которой прямые и ясные линии улиц, соединив основные религиозные центры, вывели бы на свет божий и памятники былой славы, пусть языческой, но прекрасной. По его заданию архитектор Бернардо Росселлино задумался о новом Сан-Пьетро, главном храме христианского Запада. Начиналась новая эпоха.

Градостроительный план Николая V оказал огромное воздействие на дальнейшую историю города и открыл собой череду таких планов, продолжающуюся по сей день. Как когда-то императоры, теперь папы соревновались друг с другом в заботе о Риме, никогда не забывая на каждой вновь проложенной и благоустроенной, прямой как стрела улице поставить аккуратно написанную на классической латыни надпись, прославлявшую их культурное рвение и цивилизованность. Строгая via Giulia, via dei Condotti, «римский треугольник» из улиц Corso, Ripetta и Babuino, тремя лучами исходящий из piazza del Popolo и открывший почти необитаемые тогда кварталы, мост Сикста (ponte Sisto), «малый треугольник» у моста Sant'Angelo — все это несет на себе отпечаток воли понтификов-строителей и их великих «магистров дорог», maestri di strade — Альберти, Антонио да Сангалло-младшего и Рафаэля, одно время бывшего здесь главным архитектором.

На рубеже XV–XVI вв. Ренессанс наконец нашел себя там, где бил его источник вдохновения. В Ватикане родилась великая библиотека и первый в истории Европы музей. В Риме велись археологические раскопки, всеобщий энтузиазм вызвали найденные «Лаокоон» и «Аполлон Бельведерский». Рафаэль с ватагой преданных учеников спустился во вновь открытые залы неронова Золотого дома: руины напоминали какие-то рукотворные пещеры, grotte, поэтому увиденную там живопись назвали гротескной, пещерной. Гротеск прижился и вошел в моду на века. К сожалению, преклонение перед Античностью не помешало великим ренессансным архитекторам, пользуясь покровительством кардинала Барбо, построить первый в Риме ренессансный дворец, Palazzo di Venezia, из камня Колизея. Такое сочетание великой культуры и архитектурного варварства Рим переживал не первый и не последний раз. Пострадал от него и сам Ренессанс.

Один из виднейших меценатов Высокого Возрождения, воинственный папа Юлий II (1503–1513), приказал разобрать константиновскую базилику святого Петра, важнейший символ города и всего христианства, ради создания нового храма, который отразил бы величие папства, тоже обновленного и на многое претендовавшего. Резкая критика не заставила себя ждать. И только масштабность архитектурного проекта, участие Браманте, Рафаэля, позже — Микеланджело, заставила человечество «забыть» об очевидном варварстве. В строительной суете исчезла знаменитая масштабная мозаика Джотто «Кораблик» (Navicella) над главным тимпаном, изображавшая апостола Петра, идущего по волнам. Исчезли многие другие, менее известные детали декора собора на 4000 человек, простоявшего более тысячи лет.

Зодчий Браманте предложил гигантскую строго центрическую церковь в форме равностороннего греческого креста с величественным полуциркульным главным куполом и четырьмя малыми. Этот проект воплотил бы в себе все самые прогрессивные устремления Ренессанса, причем в нечеловеческом масштабе. Но брамантовский замысел пережил столько изменений, что в храме, слывущем главной церковью католического мира,1¹Формально Ватиканская базилика вторая по достоинству после Латеранской, «матери и главы всех церквей города и мира». слились искания нескольких поколений понтификов и архитекторов — от Высокого Возрождения (Браманте) и маньеризма (Микеланджело, Фонтана, делла Порта) до барокко (Бернини) и даже Новейшего времени (пластика Манцу). Купол уже у позднего Микеланджело обрел вытянутую, готическую форму, равносторонний греческий крест сменился более вместительной, но и более средневековой базиликой, расширенной Карло Мадерно. От берниниевского алтарного балдахина Микеланджело, скорее всего, пришел бы в ужас. В начале XVII века с использованием так называемого колоссального ордера выстроили фасад. Стоя перед ним, зритель уже не чувствовал единства архитектурного тела с куполом, зато фасад стал прекрасным «задником» для сцены — «лоджии благословений», с которой понтифик обращался к городу и миру.

В 30-е годы 16 в. папам Клименту VII Медичи и Павлу III Фарнезе, вовсе не варварам, захотелось украсить капеллу, в которой проходил конклав, важнейшую капеллу западно-христианского мира, невиданного масштаба фреской величайшего художника того времени Микеланджело. Для этого они не побоялись уничтожить фрески учителя Рафаэля — Перуджино, которого в свое время тоже называли божественным, и разрушить художественное единство ансамбля, складывавшегося в течение пятидесяти лет при предшествующих понтификах и при участии того же Микеланджело. «Страшный суд» — безусловный и неоспоримый шедевр, но вместе с тем его появление — результат такого вмешательства в жизнь памятника, которое даже итальянское искусствоведение не боится называть разрушительным. Невиданный «Страшный суд» показался заказчику ценнее, чем целостность, достоинство, авторитетность памятника, созданного предшественниками, и за этой сменой ценностных ориентиров легко просматривается смена целых великих эпох — Кватроченто и Чинквеченто.

Можно сказать, что победителей не судят, и нам обычно не приходит в голову называть понтификов иконоборцами или вандалами, ведь нынешний Сан-Пьетро и «Страшный суд» — бесспорные шедевры. Но важно все же помнить, что, согласно римской поговорке XVII века, Quod non fecerunt barbari fecerunt Barberini — «Что не сделали варвары, сделали Барберини», здесь емко выразилось возмущение горожан строительной политикой Урбана VIII и его семейства: в 1625 году он велел расплавить бронзовые балки из портика Пантеона для создания гигантского кивория (baldacchino) над алтарем Ватиканской базилики, а камни Колизея пошли на одну из капелл Санта-Мария Маджоре и семейного дворца. Такова была цена нового художественного расцвета папской столицы. Трудно вообразить дикость некоторых пап XVIII века, уничтоживших прекрасные фрески Мелоццо да Форли в церкви Санти-Апостоли и капеллу Иннокентия VIII в Ватикане, расписанную Мантеньей! Но Рим каким-то загадочным образом всегда умел вобрать в себя любое варварство, пережить его и все же остаться Римом.

Очень многое в Ренессансе — незавершенные (а может, и незавершимые) мегаломанские проекты. Самая совершенная в своей законченности ренессансная постройка, открывшая XVI век, так называемый темпьетто, буквально «храмик», поминальная церковка на месте распятия апостола Петра, построенная Браманте. Храмик задумывался включенным в небольшой, круглый, как он сам, дворик, и тот, видимо, должен был служить пространственной рамой для храма-образа, храма-памятника. Внутри он так же совершенен, как снаружи, но, оказавшись здесь и понимая, что это и есть квинтэссенция Высокого Возрождения, чувствуешь себя немного разочарованным. Сам масштаб этой на редкость гармоничной постройки поучителен при общем взгляде на историю искусства и на историю Рима в частности: не все самое главное воплощается в самых главных памятниках. Темпьетто, конечно, стоит на особом месте, поэтому поручен был лучшему зодчему, работавшему тогда в Риме, городе пап, кардиналов и олигархов, стремившемуся перехватить пальму культурного первенства у Флоренции. Но храмик стал и для архитектора, и для пап пробой сил. На главный храм Запада жизни «ренессансно» мыслящих понтификов и художников не хватило.

И все же Золотой век наступил именно здесь, в Ватикане, в творчестве флорентийцев и уроженцев Умбрии, нашедших покровительство у спесивых, иногда коварных, но умевших ценить искусство пап и кардиналов. К середине XVI в. большинство из великих мастеров сошли в могилу, Микеланджело не бросал работу, но был глубоким старцем, Высокое Возрождение постепенно переходило в фазу маньеризма. Это сложное явление, конечно, не ограничивалось подражанием «манере» классиков, но в основе его лежал не поиск золотой середины и гармонии, а скорее нечто нервное, беспокойное, религиозно-напряженное. Творчество Виньолы, как и архитектурное воображение позднего Микеланджело, связало Рим классический с Римом барокко. Для возведения всего за 22 месяца микеланджеловского купола над стенами Сан-Пьетро понадобилась чудесная, почти лихорадочная градостроительная энергия престарелого Сикста V (1585–1590), уставившего Рим обелисками. Воля этого градоначальника, монументального сценографа, коснулась не только всех кварталов города. Она затронула все стороны жизни его жителей, будь то быт, торговля, производство, охрана порядка, правила городской гигиены. Все было подчинено эстетическому прославлению христианской столицы, но уникальность этого краткого правления состоит в умелом сочетании хозяйственности и вкуса к прекрасному. Современные принципы организации римского городского пространства многим обязаны этому понтифику.

Говоря о том, как Рим перешел от Возрождения к барокко, нельзя забывать, что вторая половина XVI столетия отмечена контрреформацией: Рим должен был явить лицо обновленного католицизма, способного противостоять распространению в Северной Европе протестантских конфессий. Эта эпоха, наверное, уже была лишена творческой смелости предшествующих десятилетий, она не столько увлекалась процессом творчества, сколько умела ценить его результаты. И еще она умела со знанием дела формулировать художественные задачи. В этом отличались крупные религиозные ордена, особенно иезуиты, главные советники понтификов, обосновавшиеся в самых престижных местах. Строгий и величественный фасад Джезỳ, их главного храма у подножия Капитолия, на многие десятилетия определил развитие европейской архитектуры.

Важной деталью лица города стали частные виллы. В этой архитектуре выразился особый образ Рима, где зодчество было неотделимо от окружающей природы, будь то благоустроенный сад вокруг основных построек или прекрасный вид на апеннинские вершины и зеленую Кампанью. Современные шоссе давно уничтожили всякие воспоминания о большинстве этих ансамблей, пощадив (да и то не всегда) лишь постройки. Но посещение Тиволи, Фраскати, Палестрины близ Рима помогут представить себе римский профиль тех лет.

Барокко, великий стиль XVII века, несомненно, преобладает в Риме. В отличие от Античности, Средневековья, Возрождения, его не нужно здесь искать. Это не просто фасады церквей и дворцов, фонтаны и колокольни, но целые площади, улицы, перспективы, кварталы, причем лучшие кварталы. Это тот образ, который мы увозим с собой из Рима, особенно если, следуя древнему обычаю, приходим в последний вечер к фонтану Треви со своей монеткой. Новое, прихотливое, экстравагантное — таковы эпитеты, которые уже современники применяли к этому искусству. Вместо стремления к равновесию и бесстрастному предстоянию, которые мы созерцаем в Темпьетто, барокко сделало своей основой эмоциональность, любовь к строительному парадоксу, движение по спирали. Исчезла спокойная протяженность горизонтальных линий и больших, лишенных теней плоскостей. Этот Рим не нарисуешь пером, но только свободно брошенными кистью пятнами туши или сепии. Все это воплотилось в бурной художественной жизни XVII века, в именах Караваджо, Пьетро да Кортона, Бернини, Борромини, Мадерно и Фонтана. И как всегда, за этими именами стоял круг ценителей — папы из семейств Боргезе, Барберини, Киджи.

Барокко создано для поднебесных просторов, поэтому на этот период падает расцвет римских вилл. Архитекторы эпохи Бернини чувствовали себя в Риме как на огромной вилле, где все подчинено взгляду художника. Сам он, гениальный и счастливый, многие годы был не только полновластным распорядителем строительства, но доверенным лицом Урбана VIII. Ему принадлежит множество прекрасных творений, но главной его целью были, конечно, площади, перспективы улиц, живописные фонтаны, которые создали славу Рима барокко. Он будто писал монументальную картину Рима, такую картину, которая требовала безмерных пространств. И город должен был жить под открытым небом, созерцая предлагаемый его взору новый театр искусства и жизни. При Александре VII (1655–1667) Рим барокко получил свои основные очертания. Всё здесь было проникнуто театральностью, идеей живописного ансамбля. Такова берниниевская колоннада Сан-Пьетро, открывающая свои широкие руки, чтобы впустить полумиллионную толпу со всего света послушать проповедь понтифика, фоном для которой, этаким театральным задником, служил только что возведенный фасад Мадерно. Такова площадь Сант-Иньяцио, где все окружающие её дома обращены к церковному фасаду. В конце XVII в. у храма еще не было купола, и в интерьере его заменил шедевр живописного иллюзионизма — плафон работы падре Андреа Поццо. В живописи этого плафона очень хорошо видно, что перед нами искусство не комнатное, не антикварное, но искусство, рвущееся под открытое небо. Даже церковный свод нужен, в сущности, лишь для того, чтобы отверзнуть небеса над головами молящихся.

Барокко никогда бы не смогло стать в Риме столь всепоглощающим художественным стилем, если бы оно не было еще и образом жизни. Наверное, в важности прелатов того времени было что-то общее с важностью фасадов их дворцов. Пышность их этикета в чем-то должна была напоминать берниниевский балдахин под куполом базилики св. Петра. Сейченто был веком цветистой и несколько громоздкой эрудиции, и что-то от этой учености есть в сооружениях Карло Мадерно и Доменико Фонтана. Римляне любили тогда буйные празднества и неожиданные затеи, подобные тем гениальным архитектурным причудам, которые оставил после себя Борромини, настоящий сын своего века и своего города. Сант-Иво-алла-Сапиенца, университетская церковь, едва ли не главный его шедевр.

Повсюду царили преувеличенные эмоции, опрокидывавшие всякое равновесие в жизни людей и окружавшего их искусства. Таким же воплощением римской жизни XVII века, какими были эксцентричные художники, можно считать славную гостью Рима тех лет — шведскую королеву Кристину, отказавшуюся от протестантской веры и престола ради сладкого римского безделья, dolce far niente. Готовясь к ее приему, Александр VII торжествовал победу истинной веры, с размахом перестраивал Народную площадь, piazza del Popolo: ему нужны были триумфальные ворота, через которые вновь обращенная знатная иностранка должна была въехать в сердце католицизма. Королева оказалась вполне равнодушна к пышному культу, несмотря на оперные голоса певчих и прочие свойственные эпохе и нравам эффекты религиозной экзальтации. Зато театр жизни увлек ее настолько, что с 1655 г. и до самой смерти в 1689 году она оставалась настоящей римлянкой. В Боско Парразио на склонах Яникула, основанной постоянными посетителями ее салона сразу после ее смерти, город сохранил память о своей королеве, о ее страстях, литературных собраниях, об Аркадской академии.

К середине XVIII века, судя по старым картам, облик города был сформирован в том виде, который мы знаем сегодня. Понтифики, продолжая традиции Александра VII, концентрировали сценографическую мощь архитектуры зрелого барокко на площадях и открытых пространствах: грандиозная лестница, соединившая площадь Испании, piazza di Spagna, с холмом Пинчо, порт Рипетта, фонтан Треви.

Одновременно с завершением долгосрочных проектов нарастала неоклассическая реакция на барокко, подкрепленная основанием Академии св. Луки. Академизм вновь потребовал замены архитектурных капризов правильными спокойными линиями, вдохновленными как античными идеалами, так и уроками Возрождения. В 1761 году главным хранителем римских древностей был назначен незнатный немец Иоганн Винкельман, один из основоположников современного искусствознания и великий ценитель классики. Вскоре, с открытием Пио-Клементинского музея, началось превращение ватиканских дворцов в большой музейный комплекс. В те годы центральной фигурой в художественной культуре Рима был Джованни Баттиста Пиранези, оставивший нам в своих прекрасных гравюрах меланхолические, иногда фантастические и в то же время математически точные изображения римских развалин, еще не «мумифицированных», но живших той многовековой римской жизнью, где соседствовали роскошь и нищета. Эту жизнь до нас донесли те, кто приезжал в поисках Античности, как Гете, может быть, больше классики полюбивший знаменитый тогда римский карнавал и литературные посиделки в ныне туристическом Caffé Greco. Все уважавшие себя знатные семейства Севера в Англии, Германии, Франции считали нужным отправлять своих юнцов и юниц в «большое путешествие» в Италию. Вся эта золотая молодежь, начитавшись античной классики и путеводителей, на недели оставалась в Риме для обретения должного вкуса. Именно «вкус к Риму» превращал недоросля в джентльмена, а девушку — в леди. В качестве сувениров и открыток по всей Европе расходились и осколки античного искусства, причем иногда значительные, и гравюры того же Пиранези, и картины, на которых Рим реальный сочетался с архитектурными капризами. Все эти картины не только являют нам город XVII-XVIII веках, словно задремавший в собственной истории, но и всю классическую Европу, с ее специфическим «чувством Рима».

Наполеоновская оккупация папского государства в 1809–1814 гг. стала началом переустройства городской жизни, медленно, но неуклонно приспосабливавшейся к наступившей в Европе индустриальной эпохе. Ничего подобного перестройке Парижа здесь, конечно, произойти не могло — как раз благодаря тому, что поколения французских недорослей становились здесь людьми и понимали, что руины Колизея священны. Но французы сразу полностью изменили административную организацию Лацио и Умбрии, поделив их на департаменты Тибр и Тразимено, и ввели современные заальпийские принципы организации публичной жизни. Поддержка индустрии и сельского хозяйства сопровождалась конфискацией большинства земель и зданий, принадлежавших церкви, которые превращались в фабрики. Бурная организаторская деятельность связана с именем тогдашнего префекта Рима, барона Камиля де Турнона. Он отличался практическим умом, даже археологические раскопки проводились не только для изучения древности, но и для решения проблем безработицы. Вся эта активность подкреплялась, несомненно, личным участием великого корсиканца, видевшего в Риме свою вторую имперскую столицу. Но не только в ритме этой работы французское пятилетие сравнимо с понтификатом Сикста V в конце XVI века. Объективно это была также реакция современных урбанистических принципов на традицию папского градоустройства.

Возвращение в 1815 г. Пия VII из французского плена ознаменовало выкорчевывание всякого воспоминания о французах, борьбу с революционными движениями, начинавшими будоражить всю Италию, и вместе с тем начало осторожной политики поддержки промышленности и модернизации городской жизни. Великим начинанием, несомненно, стал Пио-Григорианский кадастр 1819–1822 гг., который впервые дал точные сведения о структуре не только Рима, но и всей территории папского государства. Рим с опозданием, но следовал за европейскими лидерами урбанизации — Лондоном и Парижем. Улучшались дороги, общественные службы и жилье, строившиеся в черте города чаще всего за счет снесенных средневековых кварталов. Понтифики с вниманием относились к тому, чтобы сделать Рим столицей мировой археологии в те годы, когда европейское общество открыло для себя радости научного исторического знания. Луиджи Канина в результате раскопок 1839–1848 гг. показал миру Форум и предложил идеальную реконструкцию античного города, закончив тем самым дело, которое в течение нескольких веков вершили Флавио, Пирро Лигорио, Нардини и Пиранези. Вместе с восставшими из-под земли благородными останками вновь возник вопрос о том, как строить на этих останках большой современный город. О проекте модернизации можно говорить лишь начиная с 1864 г., когда Франческо Саверио Малатеста предложил генеральный план, основанный на опыте других европейских столиц. С тех пор и по сей день римляне не перестают спорить о том, что важнее: историческая уникальность городского ансамбля или «злоба дня», урбанизация, aggiornamento.

Когда в 1870 г. Рим после долгого сопротивления папства, так и не признавшего тогда буржуазного правительства, стал, наконец, столицей Итальянского королевства, модернизацию посчитали невозможным откладывать и первый план переустройства был принят в 1873–1883 гг. В результате «оздоровления» старых районов, вроде Гетто, от «затухающего Рима» остались только фотографии графа Примоли и акварели Рёслера Франца. Если Рим античный стал предметом пристального археологического изучения, а Форум — образцовым открытым археологическим комплексом благодаря заботам Джакомо Бони, то Рим Средневековья и Раннего Нового времени, пусть «затухающий», но составлявший предмет особой привязанности всех, кто писал о нем в первой половине XIX века, исчезал на глазах. В начале XX столетия русскому историку искусства Павлу Муратову, посвятившему Вечному городу прекрасные страницы своих «Образов Италии», оставалось только вздыхать, глядя на очень надежные, но невообразимо скучные набережные Тибра, на безвкусицу Дворца правосудия, ради которого тогда даже собирались проломить брешь в прекрасной площади Навона. Впрочем, при всей скорби истинного ценителя искусства, он верил в таинственную силу Рима, способного со временем смягчить и завуалировать резкость и плоскость этих возводившихся наспех зданий, поглотить даже убожество отовсюду видимого монумента Виктора Эммануила II, главного и поэтому помпезного памятника объединению Италии, Рисорджименто.

Многие вслед за ним не могли различить в этой строительной лихорадке ничего кроме «хронической болезни новой Италии парламентов и муниципалитетов». Но либеральная монархия нуждалась в памятниках самой себе, как всякая иная форма власти. Еще непримиримый Пий IX (1846–1878), автор догмата о папской непогрешимости, решил соединить новый жизненный центр, формировавшийся вокруг вокзала Термини, с историческими кварталами. Король Виктор Эммануил II, северянин, превративший бывшего властелина Лацио в «ватиканского пленника», продолжил этот проект целым комплексом парадной улицы Нации, via Nazionale, первоначально включавшей и нынешний corso Vittorio Emmanuele. Импозантная архитектура главной артерии с ее магазинами и ресторанами должна была пропеть славу «третьему Риму» и либеральной монархии, а заодно и благословить союз национальной буржуазии и старой папской аристократии, строившей здесь свои резиденции.

Собственно, ни один крупный архитектурный проект, кроме набережных, уверенно снесших все существовавшие там ранее кварталы, не был завершен. Однако, глядя на современный Рим, несущий на себе отпечаток деятельности демократических правительств рубежа XIX–XX вв., трудно себе представить столицу Италии с населением в двести тысяч жителей и двумя-тремя железными дорогами, какой она была в 1870 году. Проекты иногда проводились в жизнь с поспешностью, которая раздражала всякого, кто привык смотреть на Рим под эгидой вечности, но все эти начинания сохраняли локальный характер. Даже выставка 1911 года, едва ли не важнейшее событие культурной жизни города за всё последнее столетие, имела лишь ограниченное значение для урбанизации (квартал Виттория, реставрация via Giulia).

Режим Бенито Муссолини, установившийся в 1922 г., продолжил целенаправленный снос старых кварталов ради глобальной модернизации карты города и отвоевания территорий под пропагандистские цели: изоляция Капитолия и мавзолея Августа, via dei Fori Imperiali, corso del Rinascimento. Амбиция диктатора состояла, естественно, в том, чтобы в его новой столице рядом с памятниками славных императоров и пап оказались знамения новой эры фашизма, знаки присутствия власти. Градостроительство развернулось по всей Италии с опорой как на некоторые принципы футуризма начала века, так и на новейшие веяния архитектурного рационализма. Дуче вникал в детали, не случайно политика в области изобразительных искусств и зодчества, неразрывно спаянных между собой идеей синтеза, называлась выразительно «делом власти», opera del regime.

В 1929 г. Муссолини удалось, наконец, примирить светскую власть с Ватиканом, что было увековечено завершением проекта Николая V: в 1936 г. борго перед собором св. Петра был твердой рукой снесен, жители отправлены на выселки, а Тибр, Кастель Сант-Анджело и базилика вскоре должны были соединиться широкой улицей под символическим названием Примирения (via della Conciliazione). Правда, открыли ее уже после войны, обошедшейся со столицей фашистской Италии относительно гуманно. Территория Рима в фашистское двадцатилетие расширялась отчасти за счет Понтийских болот; для оздоровления жилищной ситуации были основаны города Сабаудия, Априлия, Понтиния, Помеция; в направлении Тиволи возникла промышленная зона и «воздушный город» Гвидония. Новый генеральный план переустройства, принадлежавший Марчелло Пьячентини (1931), не имел реальной силы, поскольку и само правительство, и частные строительные компании постоянно его нарушали. Однако нельзя не упомянуть о таких важнейших для города стройках, проведенных за считанные годы, как Университетский городок, Форум Муссолини (Foro Italico), прекрасно оснащенный, знаменитый на весь мир кинематографический комплекс Cinecittà. Война прервала приготовления ко Всемирной выставке 1941–1942 гг., так и не состоявшейся.

В 1945 году, Рим, пострадав от фашистов, нацистов, бомбардировок антигитлеровской коалиции, стал «открытым городом», таким, каким мы можем его видеть в одноименном фильме Роберто Росселлини или в «Похитителях велосипедов» Витторио де Сики. Время снова, как в 1922 году, обнулилось, все нужно было начинать заново. В столицу стекались все пострадавшие от многолетней войны. В результате население Рима стало быстро расти (оно достигло миллиона еще при Муссолини), но еще быстрее и совершенно неорганизованно, с непредсказуемостью разлитого на столе оливкового масла, стала расти его территория. Границы города сегодня заметить невооруженным глазом почти невозможно, настолько он слился со своей провинцией. Согласно некоторым статистическим данным, нынешний Рим в три раза больше Рима 1950 года и примерно равен всей провинции Милана.

Контролировать что-либо в Италии первых послевоенных десятилетий вплоть до 1960-х годов было совершенно невозможно. Многие римляне стали жертвами спекуляций на жилье, многим пришлось оставить центр и переселиться на окраины, резко отличавшиеся не только от исторического центра, но и от достаточно компактной буржуазной столицы, возведенной между 1870 г. и первой республиканской конституцией 1948 года. Население старого города за пятьдесят последних лет сократилось в несколько раз. Рим будто распался на несколько столиц.

Градоначальство же вместе с политиками республиканского значения продолжало обсуждать свою любимую урбанистическую тему: как приспособить Вечный город к современности? На выработку очередного генерального плана с участием всех академиков, инженеров, искусствоведов и архитекторов ушло 9 лет (1953–1962) и три года на министерское утверждение. Великие урбанисты обозначили направление развития города на восток за счет не слишком обильных муниципальных средств. Можно сказать, что начиная с 1970-х годов дикую спекуляцию и бессистемное расползание Рима по Кампанье удалось хоть как-то контролировать. Но генеральный план, как и прежде, не стал основополагающим в реальной жизни. Законодатели и нормополагатели забывали или предпочитали не замечать, что их проекты сталкивались с интересами многочисленных компаний по торговле недвижимостью и земельной собственностью. В этом смысле симптоматична судьба крупного района EUR, предназначенного в 1936 г. для готовившейся Всемирной выставки. В 1944 г. он был передан частной фирме под руководством особого комиссара. Благодаря самостоятельности в строительстве и благоустройстве, которое не снилось коммунальным властям в других районах, EUR был организован не в пример лучше как в общественном, так и в частном секторе, и развитие его пошло куда более быстрыми темпами, чем те, которые предполагались правительственным проектом. Такие диспропорции в модернизации стали типичными для Рима.

Другим злом послевоенных десятилетий был abusivismo, т. е. незаконное жилье для тех, кого выселили из старого Рима сменявшие друг друга режимы. Сотни тысяч иммигрантов, кочевавших с юга на север в поисках работы и хлеба, нигде не регистрировались и довольствовались бараками, которые вырастали на окраинах повсюду, даже в пролетах старых мостов и акведуков. Абузивизм на долгие годы стал синонимом нищеты и унижения, его гротескный образ прекрасно передан в фильме Этторе Сколы «Отвратительные, грязные, злые». Даже приобретя более «человеческое» лицо после жарких дискуссий и более решительных действий правительства в 1970-х годах, он не искоренен и продолжает определять некоторые правила игры на обширных окраинах столицы.

Мало что может быть записано в летописи истории послевоенного Рима в качестве славных деяний градоустройства. То была объективная общественная реакция на амбициозные и зачастую разрушительные творения предшествующих десятилетий. Подчеркнуто лаконичный облик вокзала Термини, с которого чаще всего начинаются наши «римские каникулы», тому подтверждение: нарочитая скромность, аскетичность этой постройки, как и всего нового этапа в истории архитектурного модернизма, наверное, хранит ту веру в будущее, которая привела к итальянскому экономическому чуду 1960-х годов. Хотя бы не испортить то, что еще сохранилось, — таково было настроение поколения 1950-1960-х. По инерции оно передалось и их наследникам, которые легко могут тратить десятилетия на обсуждение судьбы горячо нелюбимой, но, наверное, привычной автомобилистам и туристам улицы Императорских форумов, via dei Fori Imperiali и погребенного под ней античного комплекса, и второго Римского университета, строящегося уже добрые полстолетия, и выставочного комплекса. Проектов, как всегда, в Риме хватает, но исполнение их связано со столь сложными и долгими административными процедурами, что следы их обычно теряются в кабинетах, так и не выйдя под открытое небо. Облик классического римлянина тоже сильно изменился: законы рынка и бурно развивающегося туризма почти не оставили места тому разношерстному народу, который можно было встретить внутри аврелиановых стен в первой половине XX века.