ОТКУДА ВЗЯЛИСЬ ЛЮДИ?

Новые данные по ардипитеку укрепили доводы в пользу этой идеи. Изучение ардипитека показало, что шимпанзе и горилла — не лучшие ориентиры для реконструкции мышления и поведения наших предков. До тех пор, пока самой древней из хорошо изученных гоминид оставалась Люси, еще можно было допустить, что последний общий предок человека и шимпанзе был в целом похож на шимпанзе. Арди в корне изменила эту ситуацию. Стало ясно, что многие признаки шимпанзе и горилл являются сравнительно недавно приобретенными специфическими особенностями этих реликтовых приматов. У предков человека этих признаков не было. Если сказанное верно для ног, рук и зубов, то вполне может быть верно и для поведения и семейных отношений. Следовательно, мы не должны исходить из убеждения, что социальная жизнь наших предков была такой же, как у нынешних шимпанзе. Отставив в сторону шимпанзе, можно сосредоточиться на той информации, которую дает ископаемый материал.

Важно, что самцы ардипитека, как уже говорилось, не имели крупных клыков, которые могли бы, как у других обезьян, использоваться в качестве оружия и средства устрашения самцов-конкурентов. Уменьшение клыков у более поздних гоминид — австралопитеков и людей — раньше интерпретировали либо как побочный результат увеличения моляров (коренных зубов), либо как следствие развития каменной индустрии, которая сделала это естественное оружие излишним. Но находки последних десятилетий показали, что клыки уменьшились задолго до начала производства каменных орудий и задолго до того, как у австралопитеков увеличились коренные зубы (что было, возможно, связано с окончательным выходом в саванну и включением в рацион жестких корневищ). Поэтому гипотеза о социальных причинах уменьшения клыков стала выглядеть более убедительной. Крупные клыки у самцов приматов — надежный индикатор внутривидовой агрессии. Поэтому их уменьшение у ранних гоминид, скорее всего, свидетельствует о том, что отношения между самцами стали более терпимыми. Они стали меньше враждовать друг с другом из-за самок и доминирования в группе.

У человекообразных обезьян репродуктивный успех (число потомков, доживающих до зрелости, — понятие, близкое по смыслу к «дарвиновской приспособленности») зависит не столько от плодовитости, сколько от выживаемости детенышей. У человекообразных долгое детство, и на то, чтобы вырастить каждого детеныша, самки тратят огромное количество сил и времени. Пока самка выкармливает детеныша, она не способна к зачатию. В результате самцы постоянно сталкиваются с проблемой нехватки готовых к спариванию самок. Шимпанзе и гориллы решают эту проблему силовым путем. Самцы шимпанзе объединяются в боевые отряды и совершают рейды по территориям соседних группировок, пытаясь расширить свои владения и получить доступ к новым самкам. Гориллы-самцы изгоняют потенциальных конкурентов из семьи и стремятся стать единовластными хозяевами гарема. Для тех и других крупные клыки — не роскошь, а средство оставить больше потомства. Почему же ранние гоминиды отказались от них?

Еще один важный компонент репродуктивной стратегии многих приматов — так называемые «спермовые войны». Когда самка спаривается с несколькими самцами подряд, их сперматозоиды конкурируют за право оплодотворить ее яйцеклетку, что ведет к развитию соответствующих адаптаций у самцов. Спермовые войны характерны для видов, практикующих свободные половые отношения в группах, включающих много самцов и самок. Надежным индикатором спермовых войн являются большие семенники. У горилл с их надежно охраняемыми гаремами и одиночек-орангутанов (тоже закоренелых многоженцев, хотя их подруги обычно живут порознь, а не единой группой) семенники небольшие, как и у людей. У сексуально раскрепощенных шимпанзе семенники громадные. Важными индикаторами являются также скорость производства спермы, концентрация в ней сперматозоидов и наличие в семенной жидкости специальных белков, создающих препятствия для чужих сперматозоидов. По совокупности всех этих признаков можно заключить, что в эволюционной истории человека регулярные спермовые войны когда-то были, но уже давно не играют существенной роли.

Если самцы ранних гоминид не грызлись друг с другом из-за самок и не ввязывались в спермовые войны, значит, они нашли какой-то иной способ обеспечивать себе репродуктивный успех. Такой способ известен, но он довольно экзотический — его практикует лишь около 5% млекопитающих. Это моногамия — формирование прочных семейных пар. Самцы моногамных видов, как правило, принимают активное участие в заботе о потомстве.

Лавджой полагает, что моногамия могла развиться на основе поведения, встречающегося у некоторых приматов, в том числе у шимпанзе. Речь идет о «взаимовыгодном сотрудничестве» полов на основе принципа «секс в обмен на пищу». Такое поведение могло получить развитие у ранних гоминид в связи с особенностями их диеты. Ардипитеки были всеядными, пищу они добывали как на деревьях, так и на земле, и их диета была намного разнообразнее, чем у шимпанзе и горилл. Нужно иметь в виду, что у обезьян всеядность не является синонимом неразборчивости в еде — как раз наоборот, она предполагает высокую избирательность, градацию пищевых предпочтений, рост привлекательности некоторых редких и ценных пищевых ресурсов. Гориллы, питающиеся листьями и фруктами, могут позволить себе лениво блуждать по лесу, перемещаясь всего на несколько сотен метров в день. Всеядные ардипитеки должны были действовать энергичнее и преодолевать гораздо большие расстояния, чтобы раздобыть что-нибудь вкусненькое. При этом возрастала опасность угодить в зубы хищнику. Особенно тяжело было самкам с детенышами.

Если самцы древних гоминид взяли за правило носить пищу самкам, то со временем должны были развиться специальные адаптации, облегчающие такое поведение. У многих умных животных, включая обезьян, биологическая (генетическая) эволюция направляется культурой. У обезьян нет инстинктов в строгом смысле слова (сложных и при этом полностью врожденных способов поведения). Поэтому когда мы говорим, что у них появилось какое-то новое поведение (в данном случае «самцы взяли за правило носить пищу самкам»), то всегда подразумеваем, что изначально это поведение возникло как культурная традиция. То есть сохранялось благодаря культурному, а не генетическому наследованию: передавалось не через гены, а через социальное обучение.iтак называют заимствование знаний и навыков у других особей, например, путем копирования чужих действий — в отличие от обучения на собственном опытеНовый обычай, в свою очередь, менял ту среду, к которой индивиды постоянно приспосабливаются посредством естественного отбора. Таким образом, культура (в данном случае — обычай кормить самок) изменила направленность отбора, который теперь стал благоприятствовать генам, которые способствовали развитию у самцов признаков, повышающих приспособленность самцов в условиях, когда в обществе принято, чтобы самцы кормили самок. Иначе говоря, культурная традиция кормить самок вела, через изменение направленности естественного отбора, к генетически обусловленным изменениям тела (ног, рук, зубов, мозга...), помогавшим лучше выживать и размножаться в условиях, когда самцы кормят самок.

Добытые лакомые кусочки нужно было переносить на значительные расстояния. Это непросто, если ходишь на четвереньках. Не исключено, что двуногость — самая яркая отличительная черта гоминид — развилась именно в связи с обычаем снабжать самок продовольствием. Дополнительным стимулом могло быть использование примитивных орудий (например, палок) для выковыривания труднодоступных пищевых объектов.

Изменившееся поведение должно было повлиять и на характер социальных отношений в группе. Самка теперь была заинтересована в том, чтобы самец ее не бросил, самец — чтобы самка ему не изменяла. Достижению обеих целей отчаянно мешала принятая у самок приматов манера «рекламировать» овуляцию, то есть время, когда самка способна к зачатию. Такая реклама выгодна, если социум организован, как у шимпанзе, у которых почти не бывает постоянных пар и нет отцовской заботы о потомстве, а самка во время овуляции спаривается со многими самцами. Но в обществе с преобладанием устойчивых парных связей, развившихся на базе стратегии «секс в обмен на пищу», самка абсолютно не заинтересована в том, чтобы устраивать своему самцу долгие периоды воздержания (кормить перестанет или вовсе к другой уйдет, подлец!). Более того, самке выгодно, чтобы самец вообще никак не мог определить, возможно ли в данный момент зачатие. Многие млекопитающие определяют это по запаху, но у гоминид отбор способствовал редукции множества обонятельных рецепторов. Самцы с ухудшенным обонянием лучше кормили свою семью — и становились более желанными брачными партнерами.

Самец, со своей стороны, тоже не заинтересован в том, чтобы его самка рекламировала свою готовность к зачатию и создавала ненужный ажиотаж среди других самцов — особенно если сам он в данный момент находится «на промысле». Самки, скрывающие овуляцию, становились предпочтительными партнершами, потому что у них было меньше поводов для супружеских измен.

В результате у самок гоминид пропали все внешние признаки готовности (или неготовности) к зачатию.iу самок шимпанзе, готовых к зачатию, это видно с большого расстояния по красной набухшей коже вокруг вагиныВ том числе, стало невозможно определить по размеру молочных желез, есть ли сейчас у самки грудной детеныш. У шимпанзе, как и у других приматов (кроме людей), размер молочных желез показывает, способна ли самка к зачатию. Увеличенные груди — знак того, что самка сейчас кормит детеныша и не может зачать нового. Самцы шимпанзе редко спариваются с кормящими самками, увеличенная грудь их не привлекает. Люди — единственные приматы, у которых самки имеют постоянно увеличенные груди (и некоторым самцам это нравится). Но для чего развился этот признак изначально? Чтобы привлекать самцов или, может быть, чтобы их расхолаживать? Лавджой считает второй вариант более правдоподобным. Он полагает, что постоянно увеличенная грудь, не дающая никакой информации о способности самки к зачатию, входила в комплекс мер по укреплению моногамии и снижению враждебности между самцами.

По мере укрепления парных связей предпочтения самок должны были постепенно сместиться от самых агрессивных и доминантных самцов к самым заботливым. У тех видов животных, у которых самцы не заботятся о семье, выбор самого «крутого» (доминантного, мужественного) самца часто оказывается для самки наилучшей стратегией. Отцовская забота о потомстве в корне меняет ситуацию. Теперь самке (и ее потомству) гораздо важнее, чтобы самец был надежным кормильцем. Внешние признаки маскулинности (мужественности) и агрессивности, такие, как крупные клыки, начинают не привлекать, а отталкивать самок. Самец с крупными клыками с большей вероятностью будет повышать свой репродуктивный успех силовыми методами, при помощи драк с другими самцами. Такие мужья выходят из моды, когда для выживания потомства необходим старательный и надежный муж-кормилец. Самки, выбирающие мужей-драчунов, выращивают меньше детенышей, чем те, кто выбрал неагрессивных работяг. В итоге самки начинают предпочитать самцов с маленькими клыками — и под действием полового отбора клыки быстро уменьшаются.

В результате у наших предков сформировался социум с пониженным уровнем внутригрупповой агрессии. Это создало предпосылки для развития кооперации и взаимопомощи. Уменьшение антагонизма между самками позволило им кооперироваться для совместной заботы о детенышах. Уменьшение антагонизма между самцами облегчило организацию совместных рейдов для добычи пропитания. Шимпанзе тоже изредка практикуют коллективную охоту, а также коллективные боевые действия против соседних групп шимпанзе. У ранних гоминид такое поведение, вероятно, получило значительно большее развитие. Это открыло перед гоминидами новые экологические возможности. Ценные пищевые ресурсы, которые невозможно или крайне опасно добывать в одиночку (или маленькими, плохо организованными, готовыми в любой миг разбежаться группами), вдруг стали доступными, когда самцы гоминид научились объединяться в сплоченные отряды, где каждый мог положиться на товарища.

Отсюда нетрудно вывести последующее освоение потомками ардипитеков совершенно новых типов ресурсов — в том числе переход к питанию падалью в саванне (это было, несомненно, весьма рискованным делом, требующим высокого уровня кооперации самцов, потому что конкуренция за туши крупных животных в плейстоценовой африканской саванне была очень острой), а затем и к коллективной охоте на крупную дичь.

Последующее увеличение мозга и развитие каменной индустрии в этой теории предстает как побочное — и даже в известной мере случайное — следствие того направления специализации, по которому пошли ранние гоминиды. Предки шимпанзе и горилл имели те же исходные возможности, но их «повело» по другому эволюционному маршруту: они сделали ставку на силовое решение матримониальных проблем, поэтому уровень внутригруппового антагонизма у них остался высоким, а уровень кооперации — низким. Сложные задачи, решение которых требует слаженных действий сплоченных и дружных коллективов, так и остались для них недоступными, и в итоге эти обезьяны так и не стали разумными. Гоминиды «избрали» нестандартное решение — моногамию, довольно редкую стратегию среди млекопитающих, — и это в конечном счете привело их к развитию разума.

Теория Лавджоя связывает воедино три уникальные особенности гоминид: двуногость, маленькие клыки и скрытую овуляцию. Главное ее достоинство как раз в том и состоит, что она дает единое объяснение этим трем особенностям, а не ищет отдельных причин для каждой из них.

Гипотеза Лавджоя существует уже 40 лет. Все ее составные части давно и активно дискутируются в научной литературе — и опираются на множество фактов, а не только на те простейшие рассуждения, которые мы можем рассмотреть в популярной лекции. Новые данные по ардипитеку хорошо «вписались» в теорию Лавджоя и позволили уточнить ее детали.

Мы уже говорили, что уменьшение клыков у самцов ранних гоминид можно рассматривать как «феминизацию». Действительно, редукция одного из характерных «мужских» обезьяньих признаков сделала самцов гоминид больше похожими на самок. Возможно, это было связано с уменьшением выработки мужских половых гормонов или со снижением чувствительности некоторых тканей к этим гормонам.

Посмотрите в зоопарке на орангутанов и горилл. Не нужно быть биологом, чтобы заметить, насколько самки этих двух видов больше похожи на людей, чем самцы. Матерый самец орангутана или гориллы выглядит жутковато, он весь обвешан вторичными половыми признаками, демонстрирующими мужественность и силу: горбатая серебристая спина, зверский взгляд, немыслимые блинообразные щеки, огромные складки черной кожи на груди. Человеческого в них мало. А вот девушки у них довольно симпатичные.

Кроме феминизации, в эволюции наших предков была еще одна важная тенденция. По форме черепа, структуре волосяного покрова, размеру челюстей и зубов человек больше похож на детенышей обезьян, чем на взрослых. Многие из нас надолго сохраняют любознательность и игривость — черты, свойственные большинству млекопитающих только в детстве, тогда как взрослые звери обычно угрюмы и нелюбопытны. Поэтому антропологи считают, что важную роль в эволюции человека сыграла неотения, или ювенилизация — задержка развития некоторых признаков, ведущая к сохранению детских черт у взрослых животных.

Ювенилизация могла способствовать и переходу к моногамии. Ведь для того, чтобы семейные пары стали хоть сколько-нибудь устойчивыми, партнеры должны испытывать друг к другу особые чувства, между ними должна сформироваться взаимная привязанность. В эволюции новые признаки редко возникают из ничего, обычно используется какой-нибудь старый признак, который под действием отбора подвергается определенной модификации. Самой подходящей «заготовкой» (преадаптацией) для формирования стойкой супружеской привязанности является эмоциональная связь между матерью и ребенком. Изучение моно- и полигамных видов млекопитающих дает основания полагать, что система формирования прочных семейных уз неоднократно развивалась в ходе эволюции именно на основе более древней системы формирования эмоциональной связи между матерью и ее потомством.

Способность переносить на других социальных партнеров стиль поведения, выработанный для общения с детьми, могла сыграть важную роль в эволюции человека. Не исключено, что ювенилизация облика и поведения взрослых гоминид поддерживалась отбором, потому что к таким особям, слегка похожим на детей, их брачные партнеры испытывали более нежные чувства. Это могло повысить их репродуктивный успех, если жены реже изменяли таким мужьям (которые, скорее всего, были при этом еще и менее агрессивными и более надежными), а мужья реже уходили от жен-девочек, весь вид которых говорил о том, как они нуждаются в защите и поддержке. Пока это лишь гипотеза, но кое-какие косвенные аргументы в ее пользу можно привести.

Если в эволюции человеческого мышления и поведения действительно имела место ювенилизация, то нечто подобное могло быть и в эволюции наших ближайших родственников — шимпанзе и бонобо. Эти два вида различаются по своему характеру, поведению и общественному устройству. Шимпанзе довольно угрюмы, агрессивны и воинственны, в их группах верховодят самцы. Бонобо живут в более изобильных местах, чем шимпанзе. Возможно, поэтому они более беззаботны и добродушны, легче мирятся, их самки лучше умеют кооперироваться и имеют больший «политический вес» в коллективе. Кроме того, в строении черепа бонобо, как и у человека, есть признаки ювенилизации. Может быть, и в поведении бонобо можно обнаружить такие признаки?

Американские антропологи из Гарвардского университета и Университета Дьюка решили проверить, различаются ли шимпанзе и бонобо по хронологии развития некоторых особенностей мышления и поведения, связанных с общественной жизнью. Для этого были проведены три серии экспериментов с шимпанзе и бонобо, ведущими полудикий образ жизни в специальных «убежищах», одно из которых находится на северном берегу Конго (там живут шимпанзе), другое — на южном, в вотчине бонобо.

В первой серии экспериментов обезьян попарно впускали в комнату, где находилось что-нибудь вкусненькое. Разбиение на пары проводилось так, чтобы в каждой паре были обезьяны примерно одного возраста, и чтобы было примерно равное количество одно- и разнополых пар. Использовались три вида угощения, различающиеся по легкости «монополизации» (одни было легче целиком присвоить себе, другие — труднее). Исследователи следили за тем, будут ли обезьяны лакомиться вместе или одна из них все ухватит себе.

Оказалось, что молодые шимпанзе и бонобо одинаково охотно делятся пищей с товарищами. С возрастом, однако, шимпанзе становятся более жадными, а у бонобо этого не происходит. Таким образом, бонобо сохраняют в зрелом возрасте «детскую» черту — отсутствие жадности.

Бонобо чаще, чем шимпанзе, затевали игры, в том числе сексуальные. У обоих видов игривость снижалась с возрастом, но у шимпанзе это происходило быстрее, чем у бонобо. Таким образом, в этом отношении бонобо тоже ведут себя «по-детски», если сравнивать их с шимпанзе.

Во второй серии экспериментов обезьян проверяли на способность воздерживаться от бессмысленных действий в специфическом социальном контексте. Трех людей ставили плечом к плечу перед обезьяной. Два крайних человека брали угощение из недоступного для обезьяны контейнера, а средний ничего не брал. Затем все трое протягивали к обезьяне руку, сжатую в кулак, — так, что не было видно, у кого кулак пустой, а у кого с угощением. Обезьяна могла попросить пищу у каждого из троих. Считалось, что обезьяна правильно решила задачу, если она просила только у двух крайних, которые на ее глазах взяли лакомство из контейнера, и не просила у среднего.

Шимпанзе, как выяснилось, уже в трехлетнем возрасте отлично справляются с этой задачей и сохраняют это умение на всю жизнь. Маленькие бонобо, напротив, часто «ошибаются» и просят пищу у всех троих. Только к 5–6 годам бонобо догоняют шимпанзе по частоте правильных решений. Таким образом, и в этом случае можно говорить о задержке психического развития бонобо по сравнению с шимпанзе. Конечно, речь идет не об умственной отсталости.

В третьей серии экспериментов перед обезьянами была поставлена более сложная задача — приспособиться к перемене в поведении людей. Нужно было попросить пищу у одного из двух экспериментаторов. Во время предварительных тестов один из двоих всегда угощал обезьяну, а второй — никогда. Обезьяна, естественно, привыкала к этому и начинала раз за разом выбирать «доброго» экспериментатора. Затем роли внезапно менялись: добрый экспериментатор становился жадным — и наоборот. Ученые следили за тем, насколько быстро обезьяна поймет, что случилось, и изменит свое поведение в соответствии с изменившейся обстановкой. Результаты получились примерно такие же, как и в предыдущей серии опытов. Начиная с пятилетнего возраста, шимпанзе быстро переучивались и начинали выбирать того экспериментатора, который угощал их сейчас, а не в прошлом. Молодые бонобо справлялись с задачей хуже и догоняли шимпанзе только к 10–12 годам.

Эти результаты хорошо согласуются с гипотезой о том, что для бонобо характерна задержка развития (ювенилизация) некоторых психических черт по сравнению с шимпанзе. Возможно, первопричиной является пониженный уровень внутривидовой агрессии у бонобо. Это, в свою очередь, может быть связано с тем, что бонобо обитают в более изобильных краях и у них не так остра конкуренция за пищу.

Интересно, что искусственный отбор на пониженную агрессивность в ходе одомашнивания у некоторых млекопитающих привел к ювенилизации ряда признаков. Например, в знаменитых экспериментах Д. К. Беляева и его коллег по одомашниванию лисиц проводился отбор животных на пониженную агрессивность. В результате получились дружелюбные животные, у которых во взрослом состоянии сохранялись некоторые «детские» признаки, такие, как вислоухость и укороченная морда. Похоже на то, что отбор на дружелюбие (у многих зверей это «детский» признак) может в качестве побочного эффекта приводить к ювенилизации некоторых других особенностей морфологии, мышления и поведения. Эти признаки могут быть взаимосвязаны — например, через гормональную регуляцию.

Пока мы не можем сказать наверняка, насколько был актуален отбор на пониженную агрессивность у наших предков и можно ли наши ювенильные черты (высокий лоб, укороченную лицевую часть черепа, характер волосяного покрова, любознательность) объяснить таким отбором. Но предположение выглядит правдоподобным. Скорее всего, снижение внутригрупповой агрессии сыграло важную роль на ранних этапах эволюции гоминид.

Рассмотрим еще один пример того, как культурные адаптации — полезные навыки и способы поведения, передающиеся путем социального обучения, — могли влиять на биологическую эволюцию наших предков. Речь пойдет о беге на длинные дистанции. Ведь наши предки стали не только ходить на двух ногах, но и очень неплохо на них бегать.

В беге на короткие дистанции люди сильно уступают многим млекопитающим. Лучшие человеческие бегуны могут бежать со скоростью 10 м/с в течение 20 секунд. Для сравнения, газель Томсона разгоняется до 26,5 м/с, а гепард — до 29 м/с, причем такой темп может поддерживаться несколько минут. Однако в беге на длинные дистанции тренированные человеческие атлеты показывают результаты, которым позавидовало бы большинство зверей.

Мы удивительно хорошо приспособлены к длительному бегу анатомически и физиологически. В частности, в мышцах ног и тазового пояса у людей по сравнению с другими млекопитающими повышен процент так называемых «медленных» мышечных волокон, которые сокращаются относительно слабо и медленно, но зато долго не устают. Кроме того, у людей рекордное количество потовых желез, выделяющих при необходимости большое количество жидкого, водянистого пота. Это защищает нас от перегрева при длительных физических нагрузках, чему способствует также отсутствие шерсти, благодаря которому испарение пота лучше охлаждает кожу.

Многим млекопитающим, не умеющим так потеть, как мы, приходится усиленно дышать, чтобы избавиться от избыточного тепла. Это не очень удачное инженерное решение, потому что функции охлаждения и дыхания оказываются сцеплены, и к тому же ритм дыхания у четвероногих бегунов обычно определяется ритмом бега. Это накладывает серьезные ограничения на выбор скорости: как правило, у четвероногих есть оптимальный темп бега, при котором энергетические затраты на километр минимальны. При любом отклонении от оптимума бег становится намного затратнее. Люди в этом отношении спроектированы получше: потение не привязано к дыханию, а ритм дыхания при беге на двух ногах не так жестко ограничивается аллюром (не обязательно делать ровно один вдох при каждом шаге).

На основе этих фактов антропологи давно предполагали, что в эволюции человека важную роль сыграла адаптация к бегу на длинные дистанции под палящим солнцем. Возможно, нашим предкам пришлось освоить такой бег, чтобы эффективно конкурировать с сильными и хорошо вооруженными падальщиками и хищниками в плейстоценовой африканской саванне.

Предполагается, что наши предки с давних пор (возможно, еще со времен Homo erectus) практиковали так называемую «охоту выносливостью» (другие названия: охота настойчивостью, охота на измождение). В ходе такой охоты неторопливо бегущий охотник часами или сутками упорно преследует быстроногую добычу, доводя ее до полного изнеможения. Этот удивительный (с точки зрения горожанина) способ добычи пропитания до сих пор используется некоторыми охотниками-собирателями. Из них наиболее известны сан (бушмены) из пустыни Калахари.

Против идеи об адаптации древних людей к охоте выносливостью выдвигались два возражения. Во-первых, такая охота должна быть энергетически крайне невыгодна: огромные энергетические затраты охотника просто не окупятся добытым мясом, особенно если учесть, что не всякая охота бывает удачной, а добычу, убитую далеко от дома, нужно еще дотащить до стоянки, где ждут голодные соплеменники. Во-вторых, говорили оппоненты, охота выносливостью практикуется лишь единичными сообществами современных охотников-собирателей. Это большая редкость и экзотика, так почему мы должны думать, что в прошлом она была обычной практикой?

В 2024 году антропологи Эжен Морэн и Брюс Уинтерхальдер дали развернутые ответы на эти возражения. Их исследование состояло из двух частей. Сначала они уточнили оценки энергетического баланса разных способов охоты, используя современные данные по энергетическим затратам при ходьбе и беге с разной скоростью. Получилось, что охота выносливостью может быть вполне оправданным предприятием, особенно если добыча крупная. При этом бежать или чередовать ходьбу с пробежками выгоднее, чем пытаться загнать добычу шагом (что, в принципе, тоже возможно), потому что рост энергетических затрат при переходе с шага на бег с лихвой окупается сокращением времени преследования.

Вторая часть исследования — этнографическая. Ученые провели тщательный поиск в интернете и в специализированных этнографических базах данных любых упоминаний длительного преследования охотниками добычи. Успех предприятия был обусловлен тем, что в последние годы активно идет процесс оцифровки и выкладывания в сеть всевозможных старых бумажных документов, содержащих ценные этнографические сведения.

В итоге удалось собрать внушительную коллекцию сообщений об охоте выносливостью: в общей сложности 391 описание. Это на порядок превышает число описаний, находившихся ранее в поле зрения антропологов, занимающихся данной темой. Собранные данные охватывают период от 16 века (упоминания охоты выносливостью у коренных американцев нашлись даже в записках испанских конкистадоров) до современности. Вот характерный пример охотников кучинов из северо-западной части Северной Америки (1850-е годы):

В большинстве случаев охота выносливостью идет по одному и тому же сценарию:

1) охотник встречает добычу, к которой невозможно подобраться достаточно близко, чтобы применить имеющееся оружие;

2) начинается преследование, и охотник сразу остается далеко позади;

3) жертва останавливается, пытаясь найти убежище или отдохнуть;

4) охотник продолжает бежать и вскоре настигает жертву; жертва снова бежит;

5) цикл повторяется многократно, причем с каждым разом расстояние, на которое жертва подпускает охотника, сокращается;

6) наконец охотник настигает жертву и убивает ее, нередко без сопротивления.

Анализ собранных данных показал, что вплоть до первой половины 20 века этот способ охоты широко использовался охотниками-собирателями на всех обитаемых континентах. В последние 70–80 лет число его упоминаний резко снижается, и сегодня это уже почти исчезнувшая практика. Среди возможных причин отказа современных охотников-собирателей от охоты выносливостью — доступность огнестрельного оружия, снижение численности подходящей добычи, появление лошадей и других транспортных средств.

Типичными объектами охоты выносливостью были олени, лоси, бизоны, медведи, антилопы, лошади, зебры и даже жирафы. Охота выносливостью широко использовалась не только в жарких странах, но и в регионах с прохладным климатом, и не только на открытых пространствах, но и в лесу. Что касается непомерных энергетических затрат, то охотники, как выясняется, использовали множество хитрых приемов, чтобы свести их к минимуму. Например, для охоты выбирали определенные дни, когда добыче особенно трудно долго бежать. Северные охотники использовали глубокий снег или снег с настом, чтобы лось или олень быстрее выдохся, в то время как сам охотник пользовался техническими средствами вроде лыж или снегоступов. Африканские охотники на жирафов ждали, когда земля размокнет от дождя, а в сухую погоду даже не пытались загнать жирафа. Часто охотники специально выбирали животное, которое легче загнать: слабое, больное, измученное паразитами, старое, очень молодое, истощенное, ожиревшее или беременное.

Многие копытные имеют обыкновение бежать по дуге, о чем охотникам прекрасно известно. Охотники используют это знание, во-первых, чтобы сократить свой собственный путь, срезая описываемые жертвой дуги, во-вторых, чтобы в итоге убить жертву неподалеку от места начала погони. Это радикально упрощает последующую транспортировку добычи к месту проживания группы. Нередко охотнику удается подогнать полуживое от усталости животное прямо к своему жилищу.

Например, вот что сообщается об охотниках из народа оджибве (район Верхнего озера, США) в отчете 1860 года: «До того, как у туземцев появились лошади, скорость бега, должно быть, ценилась еще выше. Поскольку им приходилось охотиться на всю свою дичь пешком, то, что называется “загонять дичь”, было вполне обычным делом; и даже сейчас они иногда это делают. Часто так поступают, например, с лосем, особенно зимой, когда этот зверь с трудом передвигается по снегу и проваливается, а индеец легко бежит на своих снегоступах. Местный охотник рассказал мне такую историю про охоту на лося. Он уже полдня бегал за лосем и несколько раз чуть не поймал его. Но, по его словам, он не хотел убивать его, чтобы не тащить домой. Поэтому он несколько раз садился на некотором расстоянии от измученного животного, давал ему время собраться с силами, а также восстанавливал собственное дыхание. Через несколько минут он снова начинал свою необычайную погоню и вел ее так, что животное подгонялось все ближе и ближе к его хижине. С наступлением темноты животное оказалось достаточно близко к его лагерю, поэтому он подошел, вытащил нож и убил его».

Таким образом, охота выносливостью до недавнего времени была широко распространенной практикой у охотников-собирателей по всему миру. Устойчивое мнение о ее крайней энергетической затратности и неэффективности, по-видимому, сильно преувеличено. Людям, изнеженным цивилизацией, включая даже бравых полевых этнографов, такая охота действительно кажется невероятно трудоемкой и неоправданной, но охотники-собиратели, очевидно, думали по-другому. Чтобы выжить, им приходилось поддерживать хорошую физическую форму. Этому способствовали обычаи, закрепленные в культуре, в том числе ритуализованные спортивные состязания, требовавшие большой выносливости. Выносливые бегуны и бегуньи пользовались особым уважением во многих обществах.

Полученные результаты хорошо согласуются с гипотезой о том, что охота выносливостью сыграла важную роль в антропогенезе. Зародившись, скорее всего, в Африке, эта практика затем распространилась по всему миру. Адаптируясь к своей культурной среде, люди тысячелетиями подвергались отбору на стайерские способности.