АЛЖИР

Концлагеря для женщин и детей — Темниковский в Мордовии, Джангижирский в Кыргызстане, Темляковский в Горьковской области — начали организовывать заранее, по приказу начальника ГУЛАГа М. Бермана:

«В ближайшее время будут осуждены и должны быть изолированы в особо усиленных условиях режима семьи расстрелянных троцкистов и правых (…) преимущественно женщин. С ними будут также направляться дети дошкольного возраста».

Власть заранее готовилась к массовым арестам и депортациям. Все очень четко. В соответствии с разработанной инструкцией:

«На каждую арестованную и на каждого социально опасного ребенка старше 15-летнего возраста заводится следственное дело. Грудные дети направляются вместе с осужденными матерями в лагеря, откуда по достижении 1–1,5 года передаются в детские дома и ясли. В том случае, если сирот пожелают взять родственники (не репрессируемые) на свое полное иждивение, этому не препятствовать».

Сохранились данные «по изъятию детей врагов народа» на январь 1939 года: 25 342 человека. Из них направлено в детдома Наркомпроса и местные ясли — 22 427 детей. Переданы на опеку и возвращены матерям — 2915 детей. И это только данные за первые 17 месяцев — с 15 августа 1937 года по январь 1939 года.

В списках не значатся «социально опасные» дети старше 15 лет. Не зафиксировано и точное количество младенцев, которые были отправлены с матерями или родились в лагере за годы террора. Масштабы этой трагедии начинаешь осознавать только здесь, оказавшись на месте бывшего «лагпункта N 26», где теперь развернут единственный в своем роде мемориал погибшим и замученным жертвам — женщинам и детям ГУЛАГА,iГосударственное управление исправительно-трудовых лагерей — подразделение НКВД СССР, МВД СССР, Министерства юстиции СССР, осуществлявшее руководство местами заключения в 1930–1959 годах. несчастным «алжирцам», как их называли в народе.

Самой титулованной узницей АЛЖИРА считалась жена Всесоюзного старосты Екатерина Ивановна Калинина, член РСДРПiРоссийская социал-демократическая рабочая партия. В будущем КПСС. с 1917 года, член Верховного суда РСФСР. В ее деле все было запутано и непросто. С одной стороны, она была «членом семьи изменника Родины». С другой — проходила по двум расстрельным статьям: «Шпионаж» (статья 58-6) и «Совершение террористических актов» (статья 58-8). При этом ее муж Михаил Иванович Калинин не только не был арестован, но и после ее ареста продолжал исправно исполнять свои обязанности номинального председателя президиума Верховного совета СССР, появляться на трибуне Мавзолея по праздникам, вручать ордена особо заслуженным деятелям, проявившим себя на ниве социалистического строительства. Есть версия, что таким образом Сталин держал своих ближайших соратников на коротком поводке. Мол, если ваши жены сидят в тюрьме, то попробуйте мне пикнуть. Позднее этому унижению будет подвергнут и бессменный министр иностранных дел Вячеслав Молотов. Его жена Полина Жемчужина, видный государственный деятель и начальник, пополнила ряды узниц ГУЛАГа уже после войны.

По обвинению в шпионаже была арестована и оперная певица Ольга Михайлова, жена легендарного маршала, красного кавалериста Семена Буденного. Есть сведения, что было заведено дело и на жену К. Ворошилова Екатерину Давидовну.iУрожденную Гитлю Горбман Но маршал проявил характер: когда к нему в дом пришли сотрудники НКВД с постановлением об аресте, он вынул из кобуры служебный пистолет и пригрозил стрелять на поражение. Энкавэдэшники быстро ретировались, и дело против Екатерины Ворошиловой было прекращено.

Но ее тезке, Екатерине Калининой, повезло гораздо меньше. Более того, известно, что во время допросов на Лубянке она была подвергнута пыткам. В протоколах дела зафиксировано, что подозреваемая не могла сама идти на допрос, ее несли на руках. Неудивительно, что после всех истязаний она признала свою вину. Без всяких доказательств и улик. Влиятельный муж ничего не мог поделать. Единственное, о чем он посмел похлопотать, — это чтобы Екатерину не нагружали тяжелой физической работой.

В лагере она провела семь лет из 15 по вынесенному ей приговору. Значилась она кастеляншей, в чьи обязанности входило счищать гнидiЯйца вшей с белья заключенных. Жила она все эти годы в чулане рядом с бельевой, что считалось несравнимо более привилегированным положением, чем общий барак и нары. Незадолго до смерти Калинин обратился к Сталину с нижайшей просьбой освободить жену.

Однако «высочайшее помилование» нисколько не обрадовало Екатерину Ивановну. Она наотрез отказалась выходить на свободу и подписывать прошение на имя Сталина, как это полагалось. В конце концов, в лагерь за ней приехала сестра, которая уговорила строптивую Екатерину Ивановну исполнить все необходимые формальности для собственного освобождения. С Калининым в Москве они почти не пересекались. Он был уже очень болен, ему оставалось жить не больше года. И Екатерина Ивановна старалась с ним не встречаться, справедливо полагая, что он имел возможность ее спасти много раньше, но не захотел этого сделать. Мог ли? Этот вопрос остается по сей день без ответа.

Всего через АЛЖИР прошло 20 тысяч узниц. В основном это были жены государственных и партийных работников разного ранга, военных, сотрудников НКВД,iНародный комиссариат внутренних дел. руководителей и специалистов крупных предприятий, известных деятелей науки и культуры. Их арестовывали средь бела дня или поздней ночью. Часто на прямо по месту работы. Иногда даже в антракте в театре. Практически не давали толком собраться. Многие из них отправлялись в лагерь в летних туфлях на каблуках и даже в вечерних нарядах.

Одна из распространенных иллюзий – «там разберутся», социалистическая справедливость непременно должна восторжествовать. Отрезвление приходило не сразу. После бесконечных ночных допросов, тюремного смрада и тьмы, после поспешного приговора становилось понятно, что спасения ждать неоткуда.

В воспоминаниях Майи Плисецкой находим описание ареста отца:

«Незнакомые люди. Грубость. Обыск. Весь дом вверх дном. Ревущая, цепляющаяся, беременная — с пузом, растрепанная мать. Надрывно кричащий, разбуженный, спросонья, маленький братец. Одевающийся дрожащими руками, белый как снег отец. Ему неловко. Отрешенные лица соседей. Разухабистая понятая с зажженной папиросой в зубах, дворничиха Варвара, не упускающая случая подольститься властям (“скорее бы вас всех перестреляли, сволочи проклятые, враги народа!”) … И последнее, что я слышу из уст отца, перед тем как дверь за ним захлопнется навсегда: “Слава Богу, наконец-то разберутся...”»

О судьбе Михаила Эммануиловича Плисецкого, расстрелянного по обвинению в шпионаже 8 января 1939 года, было ничего неизвестно вплоть до 1956 года. Детям говорили, что отец пропал без вести на фронте. Сама Рахиль Михайловна до получения справки из Прокуратуры неистово верила, что муж обязательно вернется. Можно сказать, что эта надежда согревала ей душу всю жизнь. По воспоминаниям сына Азария, она все время искала какие-то знаки свыше, что муж жив. Вплоть до того, что когда она однажды обнаружила в посылке, присланной ей из Москвы, шоколадные конфеты «Мишка на севере», то увидела в этом тайный месседж: ее Миша в каких-то лагерях на севере.

Отца забрали в апреле 1937 года, а я родился в июле, — вспоминает Азарий Михайлович Плисецкий. — Вскоре после моего рождения позвонили матери, мы жили тогда на Гагаринском переулке, и незнакомый голос в трубке сказал: «Не задавайте вопросов, просто скажите, кто у вас родился». Мама сказала: сын — и связь на этом прервали. Восстанавливая хронологию событий, я понял, что это был момент, когда допрашивали отца, требовали от него каких-то признаний. И следователь позвонил, чтобы добиться их в обмен на звонок.

Через полгода пришли и за матерью, Рахилью Мессерер. Точнее, их арестовали вместе с шестимесячным сыном. Вначале отвезли в Бутырку. Там ее поставили перед выбором. Или она подписывает показания против мужа и письменно отказывается от него — тогда она свободна. Или ее детей забирают в дом для детей репрессированных, а ее саму отправляют в лагерь. Рахиль отказалась подписывать донос на мужа. В результате после нескольких месяцев заключения она услышала свой приговор — 8 лет: как «жене изменника родины».

До лагеря добирались в вагоне для скота с одним крохотным, с ладонь, решетчатым окошком для воздуха. Заключенных сортировали. Рахиль оказалась в многолюдной компании «изменниц» с грудными детьми. Вагон был забит до отказа — ни присесть, ни повернуться. Туалет — дыра в полу вагона. Поезд шел медленно. Останавливался на всех полустанках. Стража лязгала запорами, зорко следила, чтобы никого не потерять, чтобы никто случайно не вырвался свободу.

Сейчас один из «телятников»iтак называли вагоны для перевозки заключенных является важным объектом экспозиции в музее АЛЖИРа. Прокопченное дерево, тесные нары, ржавые замки...

По дороге каким-то чудом Рахили Мессерер удалось переправить короткую записку на обрывке газеты, где был нацарапан адрес сестры и уместилось всего несколько слов:

«Едем в сторону Караганды, в лагерь. Ребенок со мной».

Как вспоминала Майя Плисецкая, на пустынном переезде, где поезд ненадолго остановился, мать увидела в окошке молодую женщину в ватнике с железнодорожным флажком в руке. Их взгляды встретились. И Рахиль точным щелчком подбросила под ноги женщине смятый комочек своей записки. Стрелочница сделала вид, что ничего не видела. Потом поезд тронулся...

Первые этапы в АЛЖИР пришли в январе 1938 года — в сорокоградусные морозы поезда из Москвы, Оренбурга, Иркутска, Ростова, Калуги, Орши останавливались фактически в голой степи. Шесть бараков из саманных кирпичейiВысушенная глина с соломой способны были вместить по 250–300 человек.iдвух-трехъярусные нары и спальные места на полу для тех, кто не помещался Несколько домиков для бойцов ВОХРаiВоенизированная охрана и руководства. На уровне верхних нар в бараках имелось окно без стекла, его затыкали ветошью, чтобы не дуло. У выхода — отгороженное помещение с длинным умывальником.

На стирку и мытье раз в неделю выдавалось по ведру воды. И это несмотря на близость озера Жаланаш, которое находилось прямо на территории зоны.

«Темнеет. Нас под конвоем ведут в зону, огороженную колючей проволокой. По бокам и вдали видны вышки для охраны, слышен лай собак, охраняющих зону» — описывала свои первые впечатления от АЛЖИРа заключенная Мария Анцис, вдова секретаря Краснолуганского обкома компартии.

«Зажмурившись, шли мы по четыре человека в ряд, сопровождаемые усиленным конвоем, державшим винтовки наготове... Замыкали шествие большое количество охраны с собаками. Никто из нас не оглядывался назад».iоб этом предупредила охрана

Содержащиеся в Акмолинском спецотделении женщины по документам проходили как «особо опасные», поэтому условия содержания были суровыми: первый год никаких писем и посылок с воли, никаких свиданий. Режим строгой изоляции. Колючая проволока в три ряда, и не менее двух раз в сутки проводились поименные поверки. Запрещалось читать и вести какие-либо записи. Такая жестокость в отношении женщин объяснялась негласным приказом Сталина и данной им установкой, что все женщины, репрессируемые в рамках приказа 00486, были не просто женами «врагов народа». Это были жены «главных врагов» — «право-троцкистских» заговорщиков.

Говоря современным языком, это были жены той самой элиты, которая сложилась в первые два десятилетия советской власти. Именно ее Сталин к середине 30-х годов рассматривал как внутреннюю оппозицию и источник постоянной угрозы лично для себя. А его наблюдения над бытом революционеров-подпольщиков начала века подсказывали: жены всегда на стороне своих мужей. Они не могли не знать об их «контрреволюционной деятельности». И это знание, а может, и сочувствие делало в его глазах безвинных женщин соучастницами преступлений своих мужей.

Собственно, судебных процессов по делам жен (и других родственниц изменников родины) не проводилось: о рекомендуемых строках говорилось уже в приказе N 00486i«не менее как на 5–8 лет» и женщин лишь уведомляли о решении Особого совещания при НКВД.

К сожалению, более или менее точных данных о том, сколько всего было репрессировано женщин в качестве «членов семей изменников родины»,iв документах использовалась аббревиатура ЧСИР не установлено до сих пор: протоколы Особого совещания при НКВД, по которым можно было вести эту статистику, по-прежнему засекречены. Среди доступных историкам источников есть служебная записка Ежова и его тогдашнего заместителя Берии Сталину от 5 октября 1938 года:

Одна из знаменитых реплик, навсегда вошедших в хроники АЛЖИРа:

«Где бы я еще встретила такое общество!». Ее приписывают изысканной красавице Кире Андроникашвили, жене писателя Бориса Пильняка. Именно она оказалась ближайшей соседкой по нарам Рахили Мессерер и Ашхен Налбандян, матери будущего поэта и писателя Булата Окуджавы. Общество, и правда, было самое избранное. Подавальщицей в столовой служила Елизавета Арватова-Тухачевская, сестра расстрелянного маршала. Вместе с ними в бараке отбывали свой срок Евгения Лурье-Трифонова, мать писателя Юрия Трифонова, Лидия Багрицкая, жена поэта Багрицкого, писательница Галина Серебрякова, вдова любимца Ленина Николая Бухарина Анна Бухарина-Ларина. Как не без гордости вспоминал один из лагерных охранников: «У нас только одних пианисток было 250 душ».

Впрочем, специальности и знания большинства узниц были никак не востребованы. На лагерные работы требовались агрономы, чертежницы, сметчицы, швеи. Все остальные отправлялись на заготовки камыша. Им в основном и отапливали ледяные бараки.

Из воспоминаний Марии Анцис:

«По всей степи раздавался лязг лопат об лед, который сковал камыш... В первые минуты отчаяния охватило нас. Но каждая из нас, чувство присутствия локтя товарища, постепенно отгоняла от себя страх, и податливый камыш превращался в тяжелые большие снопы. У некоторых товарищей возникла мысль разделить работу нашу на несколько приемов: более сильные физически женщины чтоб жали, другие делали прясла, третьи — связывали снопы, четвертые сносили снопы в кучи. Так родилось разделение труда в большом количестве на заготовке камыша... Команда “Стройся!” разнеслось по всему озеру. Каждая из нас, нагрузившись четырьмя снопами, примкнула к четверке, и шествие направилось по протоптанной уже дороге в лагерь... Работа на озере заняла целый день. За 10-часовую работу почувствовали усталость, глаза от слепящего снега заболели. Казалось нам, что, если бы разрешили, легли бы на камышовые снопы и не раскрывали бы глаза».

Согласно приказу по Карлагу, при температуре ниже –30 осужденные освобождались от работ под открытым небом. Более того, им даже полагался карболовый вазелин для рук и лица. Однако приказ этот практически не выполнялся. Только в феврале 1938 года было зафиксировано 89 случаев тяжелого обморожения.

Весной и летом не стало легче. Женщинам-заключенным предстояло спроектировать и построить цеха для швейной фабрики, а также новые бараки для прибывающих по этапу. Трудились по 12 часов в день. Никто не пытался получить освобождение от работы. Случаев побега не было зафиксировано ни одного. А куда бежать? Вокруг одна степь. Начальство рапортовало о социалистических соревнованиях ударниц производства, приуроченных к 8 Марта или к очередной годовщине Великой Октябрьской социалистической революции.

Правда, в праздничные дни всех ударниц запирали в бараках и выставляли усиленный конвой — чтобы не устроили митинг или какую-нибудь демонстрацию. В столовую их тоже водили под конвоем.

Те, кто не был занят на строительстве бараков и цехов, отправлялись на тяжелые сельскохозяйственные работы. Женщины рыли канавы, подводили воду, сажали плодовые деревья. На опытной станции впервые стали выводить новые сорта семян, выращивали в степи огурцы, помидоры, капусту, лук. Под руководством опытного агронома Галины Руденко фактически в безводной и заслушливой степи возник цветущий оазис.

Из воспоминаний Ксении Мальцевой:

«Для начала на 18 гектарах перепахали землю для посадки овощей, причем все делалось вручную с помощью лопат. Я была бригадиром по поливу, вставала в 4 утра, когда все еще спали, а возвращалась поздно вечером. Работали по 14–15 часов без выходных. Выращивали морковь, помидоры, фрукты».

Впрочем, на скудном рационе заключенных все это изобилие даров природы никак не отразилось: за пронесенную в барак луковицу можно было легко схлопотать несколько суток карцера. Как и продукция швейных цехов, все выращенные женщинами овощи и фрукты подчистую вывозились из лагеря.

Тем более удивительно звучит признание одной из «алжирок», бывшей актрисы немого кино Лидии Френкель:

«Когда я возила тачку, или поднимала саманы, или работала на огороде, все делала с полной отдачей сил. Хорошо помню, как смеялись надо мной женщины-бытовички:iЖенщины, осужденные за бытовые и хозяйственные преступления «На кой ляд тебе надо так надрываться? Тебе это государство что дало? Брось, посиди». Сама не знаю, почему так выкладывались. Но иначе мы не могли».

И все же не тяжелый, изнурительный труд и скотские условия жизни составляли главную проблему для большинства заключенных женщин в АЛЖИРе. Их терзала мысль о судьбе детей, как тех, что оставались дома, так и тех, кого по малолетству разрешили взять с собой в лагерь. Считанные единицы сумели пристроить детей к родственникам. Например, Кира Андроникашвили после ареста Пильняка отправила трехлетнего сына Бориса к своей сестре, известной актрисе Нате Вачнадзе в Грузию. А старших детей Рахили Мессерер-Плисецкой — Майю и Александра — забрали к себе их тетка Суламифь, балерина Большого театра, и дядя Асаф Мессерер. Чтобы племянники избежали детского дома, пришлось их официально усыновлять. Иначе они были бы «поражены» в правах и не получили бы даже среднего образования. Но эти примеры — скорее исключение из общего правила. В большинстве случаев детей «изменников родины» ждал детский дом, а зачастую и смена фамилии. Чтобы даже памяти о родителях у них не было.

Еще более трагично складывалась судьба тех, кто родился в АЛЖИРе. По официальным данным, с 1938 по 1953 год здесь появились на свет 1507 детей. В эту статистику входят только те, кто выжил. Смертность среди младенцев была высокая. Фактически каждый месяц умирало по полсотни детей. Зимой их не хоронили — невозможно было долбить вечную мерзлоту. Трупы складывали в бочки — до весны. Есть душераздирающее воспоминания местной санитарки Валентины, служащей НКВД, как она проходила мимо этих бочек и увидела, как шевелится чья-то ручка. Вытащила крошечную девочку-казашку, отнесла домой, выходила. Восемь лет растила как родную дочь, а когда лагерный срок матери вышел, вернула ей ребенка.

По закону детей, достигших трех лет, отнимали у матерей и отвозили в детдома. В документальном фильме «Дольше жизни»iреж. Дарья Виолина и Сергей Павловский впервые прозвучат воспоминания Майи Кляшторной, дочери белорусского поэта Тодора Кляшторного, расстрелянного в октябре 1937 года.

В АЛЖИР она попала, как и Азарий Плисецкий, четырех месяцев от роду. Росла в лагере, потом в детдоме Карлага.

«Нас стали грузить в грузовик, мы кричали. Грузовик тронулся, а мамы бегут за нами. Мы криком кричим. И тогда остановили машину, видимо было распоряжение директора, и мамы оказались с нами в грузовике. Каждая своему ребенку что-то должна была сказать, что-то ему подарить, и вот они нам дарили сшитые игрушки. Помню, мама подарила мне зайчика и морячка маленького, сказала: “Он тебя будет защищать”. Я была счастлива, что теперь у меня такие есть игрушки. Потом мы долго ехали в Осакаровкуiтам располагался детдом.и мы поняли, что теперь мы будем жить одни, без наших мам... Мы дружили, держали друг друга за руки. Больше всех мне запомнилась Рида РыскуловаiДочь казахского революционера, заместителя председателя Совнаркома РСФСР Турара Рыскулова, расстрелянного в феврале 1937 годаОдин из самых счастливых моментов детства, которые я помню до сих пор, — это когда в Осакаровку приехала мать Риды Рыскуловой, три дня она прожила в нашем бараке и каждый вечер пела нам всем колыбельную песню перед сном. Это было так прекрасно. Человек — это ведь чувства, которые он испытывает. Колыбельную нам никто никогда не пел. И так было жалко уснуть под эту колыбельную, жалко уснуть и проспать свое счастье».

На самом деле этот визит мамы Риды Рыскуловой в детский дом, как и некоторые послабления в режиме заключенных, стали возможны только после 21 мая 1939 года, когда вышел приказ НКВД СССР N 00577 под грифом «совершенно секретно» «О ликвидации спецотделений в ИТЛ». Там было сказано, что «весь контингент заключенных указанных выше спецотделений лагерей перевести на общелагерный режим».

Для узниц АЛЖИРа это означало разрешение получать письма и даже свидания с близкими. Вот как описывает эти первые перемены Галина Степанова-Ключникова:

«Прошел год строгого режима — без писем, без посылок, без каких-либо известий с воли. И вдруг весь лагерь взволновало необычное событие. Одна из “алжирок” получила письмо. Настоящее письмо с маркой и почтовым штемпелем. На конверте детским почерком было написано: “Город Акмолинск. Тюрьма для мам”. Восьмилетняя девочка писала, что после ареста папы и мамы ее тоже арестовали и посадили в детский дом. Она спрашивала, когда вернется мама и возьмет ее к себе. Жаловалась, что в детдоме ей плохо, она очень скучает и часто плачет».

Это первое письмо, несмотря на минорное содержание, как ни странно, вселило в узниц робкую надежду. Ну а приезд в лагерь орденоносной солистки Большого театра Суламифи Мессерер стал сенсацией. Ее встреча с сестрой Рахилью проходила в присутствии конвоя, тем не менее сама возможность увидеть человека с воли и пообщаться с ним воспринималась уже как подарок судьбы. По словам Азария Плисецкого, тетка приехала в АЛЖИР с четким планом действий. Как минимум она хотела добиться, чтобы лагерь сестре заменили на ссылку. Как максимум — ее возвращения с сыном в Москву. Если этого сделать не удастся, то по достижении Азарием трех лет она забирает его к себе и продолжает борьбу за освобождение сестры. Не терял времени и родной брат Рахили Асаф Михайлович. Он постоянно выступал то на закрытых правительственных концертах в Кремле, то на сцене клуба НКВД. Говорят, что однажды даже удостоился похвалы Сталина:

«Хорошо танцуешь. Очень хорошо прыгаешь!».

Расположение начальства, а также новенький орден Трудового Красного Знамени позволили Асафу добиться аудиенции у замнаркома внутренних дел. Правда, на встречу со всесильным Лаврентием Берией пошла Суламифь. Расчет был правильным. Результатом ее мольбы стало то, что сестру перевели с сыном в казахский Шымкент, заменив лагерь на ссылку.

Это было невероятное достижение, о котором в АЛЖИРе долгое время говорили как о некоем чуде. Впрочем, как потом выяснилось, «чудо» было вполне санкционированным и являлось частью недолгого курса на свертывание репрессий после свержения Ежова и воцарения Берии. Новый нарком освободил нескольких заключенных, по чьим делам при его предшественнике не успели закончить следствие, и удовлетворил ходатайства нескольких десяткой родственников жен «изменников Родины», сменив им статус заключенных на ссыльных. В этот список стараниями сестры и брата попала Рахиль Мессерер-Плисецкая с младшими сыном.

До сих пор Азарий Михайлович вспоминает, как он выбежал навстречу тете, приехавшей в АЛЖИР помочь с переездом в Шымкент и оформлением многочисленных документов. И как услышал громкий плач женщин, наблюдавших эту сцену. Конечно, в этот момент они думали о собственных детях и о том, когда они их смогут увидеть.

«Тетя меня обняла. А я почувствовал какой-то странный хруст. Оказалась, что вся моя курточка набита записками и письмами, которую бедные “алжирки” попросили маму передать на волю. Проносить из зоны ничего было нельзя. И мама их просто вшила в подкладку моей куртки. Рисковала она, конечно, безумно. Но отказать своим подругам по несчастью не смогла»

Судьба детей, насильно разлученных с матерями и увезенных в детдома, складывалась потом драматично. Даже если по окончании лагерного срока матерям было позволено забрать детей домой, то зачастую они ощущали себя совсем чужими людьми. Какая-то важная душевная связь зачастую была утрачена. Бессознательно дети не могли простить своим родителям, что оказались в положении сирот и изгоев общества. Ведь в детском доме их воспитывали в ненависти к «изменникам Родины», им внушали, что их близкие — враги любимого Сталина. Некоторые потом так и прожили всю жизнь в убеждении, что именно родители — главные виновники их бед и несчастий.

О своей сестре Риде Рыскуловой вспоминала ее младшая сестра Сауле:

«Маленькую Риду оторвали от матери в трехлетнем возрасте, как и других детей, и отправили в Осакаровский детдом. Когда после своего освобождения мама приехала забирать дочь, ее встретила пугливая дикарка, которая почти не умела говорить, сторонилась людей. В ее лексиконе отсутствовали самые простые бытовые слова. Она не владела элементарными навыками общежития. Искалечила сиротская жизнь и меня. Стоит ли говорить о детдомовских голодных годах, о том, как я чуть не умерла от малярии и воспаления легких, о непроходящей экземе, о вечных вшах, от которых не избавляла даже регулярная стрижка под ноль. Со своей мамой и сестрой я встретилась в 1948 году. Можно ли вообще возместить или воскресить утраченное детство, прошедшее без материнской заботы и любви? Долгое время мы с сестрой даже не могли произносить слово “мама”и обращались к ней исключительно на “вы“. А как тяжело нам было наблюдать за мамой, когда мы оказывались вместе в общественных местах или городском транспорте. Она даже в трамвае поначалу ездила только стоя, как бы мы ни пытались усадить ее на свободное место. Боялась, что сгонят, что ей не положено, как бывшей заключенной. Сама она признавалась мне шепотом, что даже во сне незримо ощущает дуло винтовки, приставленной к спине».

За пятнадцать лет существования АЛЖИРа (1938–1953) в лагере три раза менялось руководство: сначала его возглавлял Александр Бредихин, а с 1 января 1939 года начальником Акмолинского отделения стал Сергей Баринов. В 1940 году лаготделение ненадолго возглавил Михаил Юзипенко, но после начала ВОВ он был понижен до должности заместителя Баринова, который снова стал руководить 17-м спецотделением.

На сохранившихся молодых фото Баринова мы видим приятное, открытое лицо, непокорные вьющиеся волосы, высокий умный лоб. Как судьба его занесла в степи Казахстана стать надсмотрщиком и тюремщиком нескольких тысяч женщин и ни в чем не повинных детей? Говорят, что он был «сослан» сюда за слишком дерзкое письмо Сталину о перегибах на местах. Но доподлинно это неизвестно. Судя по мемуарам, человек Баринов был не злой, великодушный. Заключенные его про себя называли Валерьян Валерьянович. Умел, если надо, утешить, успокоить, найти нужные слова. Был не лишен способности к сентиментальным жестам и порывам. Например, Майя Кляшторная вспоминала, как Баринов брал ее на руки, гладил по головке со словами:

«Ласточка ты моя» — «Потом меня так Ласточкой и прозвали».

А узница АЛЖИРа Лидия Френкель искренне считала, что Баринов, в отличие от многих своих сослуживцев, прекрасно понимал, с кем имеет дело, и никогда не верил вине «изменниц Родины». Особенно это стало очевидно, когда ненадолго АЛЖИР возглавил Михаил Юзипенко, моральный урод и садист, при котором смертность среди заключенных достигла рекордных цифр. За это он был и понижен в должности, а Баринов возвращен на прежнее место начальника. При этом, разумеется, ему приходилось поддерживать строжайшую дисциплину, выполнять план по сельхоззаготовкам и пошиву воинской амуниции. Именно при Баринове лагерь стал вполне рентабельным многопрофильным хозяйством, приносящим стопроцентную прибыль и далеко опережающим по своим производственным показателям другие отделения Карлага.

Достигались эти успехи каторжным трудом и неимоверными усилиями. Сохранились воспоминания ветерана труда Казахстана Мариям-Кажи Нуржановой, жившей в соседнем ауле и ставшей невольной свидетельницей одной примечательной сцены:

«Измученные узницы лагеря буквально валились с ног, когда из зарослей камыша выскочили подростки и стали их забрасывать камнями. Конвоиры громко смеялись: мол, видите, вас даже здесь, в ауле, не любят. Одна из заключенных по имени Гертруда споткнулась и упала, уткнувшись лицом в эти белые камни. И тут она поняла, что эти камни пахнут сыром и молоком. Это такой национальный соленый творог, высушенный специальным образом. Женщина подняла один из “камушков“ с земли и положила в рот — оказалось, что это очень вкусно. Местные жители сочувствовали несчастным женщинам, но, конечно, никак не могли это выразить. Страх сковал им душу. И тем не менее эти белые комочки высушенного сыра способны рассказать больше и лучше об истинном отношении казахов к узницам АЛЖИРа, чем все газетные передовицы, проклинающие “врагов народа“».

И еще одна примечательная подробность: в 1960–70-е годы Сергей Баринов во время своих коротких приездов в Москву останавливался, как правило, у своих бывших заключенных, тех самых, которые раньше обращались к нему исключительно как «гражданин начальник». А в 1990 году, когда на волне перестройки и всяческих разоблачений его чуть не объявили «сталинским палачом», узницы АЛЖИРа дружно встали на его защиту и даже написали коллективное письмо в поддержку своего Валерьяна Валерьяновича. Баринов, который уже был болен и стар, успел его прочитать и даже, говорят, прослезился. Но до открытия мемориального комплекса на месте лагеря в 2007 году он так и не дожил.

Акмолинское лагерное отделение официально просуществовало до июня 1953 года и было ликвидировано приказом Минюста СССР — несколько отделений Карлага были переданы Министерству сельского хозяйства и заготовок. На месте лагеря был создан совхоз «Акмолинский», а выросший там поселок получил название Малиновка. В документальном фильме «Изменницы» (режиссер Евгения Головня, 1990), есть кадры, где главная героиня и бывшая узница АЛЖИРа Ксения Казьмина приезжает в эти места посмотреть, что там стало. Зрелище, надо сказать, довольно унылое. На месте бараков высились типовые пятиэтажки. Какие-то строения из ее бывшей лагерной жизни еще сохранились. И Казьмина их узнала. Как узнала она и своего бывшего конвоира, который остался здесь доживать свой век. Никакой неприязни или обид. Все давно прошло. Теперь они были уравнены в правах и наступившей старостью, и очевидной бедностью.

Тогда на центральной площади Малиновки еще не был установлен памятник в память жертв и узников АЛЖИРа — расколотая красная звезда на фоне тюремной решетки и колючей проволоки. Чуть позднее решением сельского схода воздвигли кураган, установили стенды с фамилиями погибших, организовали небольшой музей в Доме культуры.

Но ничего этого Ксения Казьмина не застала. Единственное, что ей довелось увидеть — это самодельный деревянный крест, лежавший прямо на засохшей прошлогодней траве. Один за всех замученных, убитых, погибших... К нему она и пришла поклониться.

Спустя восемнадцать лет в 2007 году в Казахстане, там, где был АЛЖИР, в сорока километрах от нынешней казахстанской столицы Астаны (бывший Акмолинск) был открыт большой, уже государственный Мемориал и Музей жертв политических репрессий и тоталитаризма. По-своему это грандиозный проект, включающий в себя и «Арку скорби», символизирующую вход на священную землю, где происходит встреча двух миров — живых и мертвых. И памятные знаки, установленные посольствами иностранных государств в память женщин 62-национальностей, узниц «АЛЖИРа». Есть здесь и стела «Слезы», на которой изображены карта ГУЛАГа и названия 11 лагерей, расположенных на территории Казахстана.

И пронзительные стихи Софьи Солуновой, написанные здесь, за колючей проволокой.

На все эти «доказательства» уйдет жизнь нескольких поколений. Поэтому так важна «Стена памяти» с именами более 7 тысяч женщин, отбывавших срок в лагере АЛЖИР. Черный мрамор — и слепящая теснота списков четко в алфавитном порядке.

И, наконец, сам Музей, похожий на глинобитную пирамиду, с усеченным верхом. Мы проходим в него через туннель, попадая в пространство, где нет окон. Свет падает откуда-то сверху, создавая ощущение призрачного потустороннего бытия. В этих музейных витринах представлена вся история Казахстана с момента вхождения в состав Российском империи. Не обойдены молчанием и трагические факты советского периода. Депортации, расстрелы, репрессии против целых народов. Более 1,3 миллиона человек было депортировано в Казахстан, насильственному переселению были подвергнуты немцы, турки, корейцы, поляки, чеченцы, крымские татары. Не по своей воле эти люди попали в Казахстан, но те, кто остались здесь жить, считают этот край своей родиной.

На открытии Мемориала со страстной речью выступил Первый президент Казахстана Нурсултан Назарбаев:

«Гитлер убивал других... с кем воевал... Наши власти убивали собственный народ! Женщин и детей ссылали в голую степь, обрекая на голод, болезни, мучения, смерть. Жертвы политических репрессий забвению не подлежат».

… Мы выходим из полумрака музея на сияющую, залитую солнце площадь, где в центре высится «Арка Скорби». А в памяти у меня все звучит и звучит лагерная колыбельная, которую напевал мне своим приятным баритоном Азарий Михайлович Плисецкий у себя дома в Москве на Тверской улице, подбирая на пианино незатейливую мелодию, которой научила еще его мама.