Подкупольное пространство мечети Айя-София. Турция, Стамбул / Getty
В курсе «Средневековое искусство Запада» историк-медиевист Олег Воскобойников показывает важнейшие, а также малоизвестные памятники художественной культуры средневековья и помогает посмотреть на них глазами средневекового человека. Вторая лекция о том, как в условиях строгой традиции средневековые художники проявляли свободу творчества.
Чтобы объективно смотреть на средневековое искусство, нужно отказаться от не изжитых с 16 века представлений о тысячелетней стагнации, повторяемости искусства, о тотальном церковном диктате, которые якобы предшествовали Возрождению. Напротив, следует говорить о вариативности и удивительной изобретательности средневекового искусства в целом, а у средневекового художника нельзя отнимать его свободу. Наличие в обществе главенствующей идеологии или религии сегодня, конечно, может шокировать и подавлять волю к творчеству. В традиционных обществах, однако, оно необязательно ведет к культурному застою. И наоборот, отсутствие идеологического давления со стороны государственных или иных институтов власти, видимая свобода общества могут сопровождаться упадком или отсутствием культурной деятельности.
В христианской цивилизации искусство действительно формально служило церкви, решало поставленные ей мировоззренческие задачи, но пользовалось при этом собственными выразительными средствами. Поэтому не следует путать язык искусства и язык религии, они не всегда совпадают. Ни в одной из своих техник, будь то архитектура, скульптура, мелкая пластика, монументальная или книжная живопись, витраж или иконопись, средневековое искусство не было просто иллюстрацией каких-либо доктрин — религиозных, политических, философских или иных. Но самой своей свободой и изобретательностью, богатством выразительных средств оно помогало эти доктрины вырабатывать. В 1280-х годах епископ Гильом Дюран, кодификатор католического богослужения, обладавший несомненным эстетическим чутьем, в энциклопедическом «Рационале богослужений» цитирует «Послания» Горация1
Знаю, всё смеют поэт с живописцем – и всё им возможно,
Что захотят.i
И поясняет, что «различные истории Ветхого и Нового Заветов художники изображают по своему усмотрению».2
Так рассуждали многие. И это несмотря на то, что набор тем для художественного отображения был достаточно ограничен. Поэтому привязанность средневекового искусства к заранее заданным формулам, его общеизвестная каноничность не являются доказательством какой-либо его однообразности или застоя. Не может она служить и аргументом при трактовке конкретного памятника, на первый взгляд кажущегося таким же, как все. Всякая религия, как и всякая наука, с подозрением относится к фантазии, средневековое христианство в частности. Но история искусства показывает, что церковь не только мирилась с воображением художника, но и стимулировала его. Другое дело, что у средневековой фантазии, как у всякой другой, свои особенности и задачи.
Когда историк находит образец, с которого скопирован тот или иной памятник, это не свидетельствует о бессмысленном подражательстве. Подражание не есть еще подражательство, не плагиат. От самого термина «копия» вообще лучше отказаться, потому что он лишает каждый индивидуальный предмет его исторического содержания. Любые заимствования культурно обоснованны, они рассказывают нам об общественных и политических союзах или, наоборот, конфликтах, ничуть не хуже, а иногда и очевиднее, правдивее, чем письменные свидетельства.
Рассмотрим один пример. Молельня Сен-Жерминьи де-Пре близ Орлеана, созданная по заказу епископа Теодульфа Орлеанского в начале 9 в., ориентировалась на Аахенскую капеллу. В ней – знак определенного культурного единства в среде придворной образованной элиты, академии Карла Великого3
Связь обоих памятников очевидна сегодня при формальном анализе построек, но первое письменное свидетельство этой связи двух памятников относится только к 10 веку, что уже неплохо. Точно так же никто не отметил тогда письменно, что Аахенская капелла во всем ориентировалась на базиликуi
Святой Дух в окружении ангелов. Мозаика в Палатинской капелле. Италия, Палермо, 12 век /Alamy
Возрождая империю, король франков искал новый, «имперский» по форме и содержанию художественный язык6
Видя молельни святой здесь образ и херувимов,
Как блистает, взгляни, и с Богом завета ковчег.
Глядя на них и мольбой вседержителя силясь коснуться,
В этой молитве своей, Теодульфа, прошу, не забудь.
Для Теодульфа его личная молельня, по-нашему – домовая церковь, как минимум то же, что для всех верующих ковчег Завета,8
Ковчег Завета в окружении четырех ангелов. Мозаика в молельне Сен-Жерминьи де-Пре. Франция, Орлеан, 9 век / Alamy
При анализе конкретных явлений и памятников о степени традиционности и новаторства, столь важных для всеобщей истории культуры, нельзя забывать. Но судить о них следует, во-первых, учитывая меняющееся на протяжении Средних веков отношение к авторитету древности в целом, во-вторых, не доверяясь беззаветно письменным свидетельствам современников.
Описания памятников, документы об их создании, хартии, путеводители по святым местам и другие письменные источники по истории искусства, сколь бы они ни были информативны, нужно читать, не забывая о том, что текст по определению не может выразить то, что выражает образ. Античный и византийский «экфразис»i
Потопив в крови восстание «Ника» в 530-х годах, Юстиниан в кратчайшие сроки возвел новый храм в честь божественной премудрости Софии, которой он резонно приписал свою победу над нечестивцами, изрядно его напугавшими.9
Они соревновались в нанизывании эпитетов в прозаических и поэтических описаниях, декламировали целые поэмы перед императором, воздавая должное Богу (как главному архитектору), императору и даже каменщикам. На протяжении столетий ни один памятник Средневековья не вызвал к жизни такого количества экфразисов самых разных жанров, включая описания паломников. И вместе с тем София стала в архитектурном плане таким образцом, которому можно было подражать, с которым можно было соревноваться, но который скопировать оказалось невозможно. Достаточно взглянуть на профиль нынешнего Стамбула из Галаты.i
Мечеть Айя-София. Турция, Стамбул /Alamy
Османские архитекторы 15–16 веков, в особенности Синан,10
Купол Сулеймание выше Софии над уровнем моря, но все же меньше в диаметре и ниже по отношению к основанию здания. На Западе прекрасно знали о величии постройки, римляне, думаю, понимали связь этой купольной базилики одновременно с Пантеоном и Базиликой Максенция, которые она как бы зрительно свела в единое архитектурное тело. Но копии лишь отдаленно напоминали об оригинале.
Вот один пример. Около 760 г. лангобардский герцог Арехис11
Герцог Арехис воздвиг здесь храм из паросского камня,
Коего образ твоя прежде бессменно являла,
Юстиниан, по красе не знавшая равных постройка.
Беневентская София в несколько раз меньше своего столичного прототипа, она не может сравниться с ним ни по сложности и масштабности архитектурных и инженерных решений, ни по роскоши убранства, ни по удивительному использованию световых эффектов. Однако нельзя не отдать должное смелости неизвестных лангобардских зодчих. Они использовали оригинальный, возможно, уникальный для того времени план, сочетавший прямоугольные выступы, слегка скругленные стены по бокам от апсид и два концентрических ряда опор, несущих на себе подпружные арки. Внутреннее пространство подчинено строго выверенным геометрическим фигурам: кругу, квадрату, треугольнику.
Благодаря этому достигнут зрительный эффект, который не способна передать никакая фотография и который может быть ощутим лишь на месте. Это телесное, если угодно, восприятие архитектурных объемов роднит два столь, казалось бы, разных памятника, две Софии. И нет сомнения, что это родство ощущали заказчики этой, наверное, самой оригинальной из дошедших до нас лангобардских построек. Известно по хроникам, что лангобардские герцоги и короли, эти светские донаторыi
Страшный суд на тимпане собора Сен-Лазар. Франция, Отен, 12 век / Alamy
Претензии или ценности, которые содержали в себе образы, могли комментироваться и дополняться описаниями или сопроводительными надписями внутри изображений, в этом характерная, пусть и не уникальная, особенность средневекового искусства. Знаменитый «Страшный суд»12
Лишь я воздаю и достойным венец дарю
За каждое злодеянье – по суду моему наказанье.
Omnia dispono solus meritosque corono,
Quos scelus exercet me iudice pena coercet.
Характерно, что в латинском тексте в середине каждой фразы, следовательно, на горизонтальной оси мандорлы и тела Христа, находится эпитет, указывающий на Бога: solusi
Страхом страшатся пусть те, земными кто связан грехами,
Верно исполнится все, что образов ужас явил.
Латинская фраза, конечно, намного выразительнее перевода:
Terreat hic terror quos terrenus alligat error.
Nam fore sic vero notat hic horror specierum.
Все внутренние созвучия, основанные на удвоенном «р» и соотнесении «ужаса» (terror, horror), «земного» (terrenus) и «греха» (error), подтверждают поэтическим языком церковной проповеди тот ужас изображения, который без текста мог показаться капризом мастера или конкретной особенностью бурно развивавшегося в Бургундии романского стиля. Horror specierum налицо. Справа от Христа царят покой и умиротворение, все лица повернуты к зрителю в фас или в три четверти, ведь им нечего бояться. Но слева мы наблюдаем мастерски исполненный резцом хаос, «скрежет зубовный»,i
Этот краткий анализ может показаться надуманным: какая, собственно, разница, где какие слова расположены и какие там созвучия? Однако все эти риторические средства были понятны ученому клирикуi