Курс лекций историка-медиевиста Олега Воскобойникова о мировоззрении средневековых людей, о любви и семье, месте женщины в этом мужском мире, повседневной рутине, которая часто нарушалась войной и о том, кого средневековые европейцы считали чужими. В третьей лекции Олег Воскобойников рассказывает о том, как дороги, труд и звон колоколов регулировали ритм средневековой жизни и почему средневековье не ассоциируется у нас с научными открытиями.
Что может быть банальнее рутины? Однако не все так просто. Средневековые историки, фиксировавшие для себя и для вечности события дней минувших или своего времени, интересовались деяниями, подвигами, катастрофами – равно как наша пресса. Живопись и пластика только накануне Возрождения обратились к природе и реальной жизни человека. Но и они отражают повседневность довольно выборочно, пользуясь специфической идеализацией: такова уж природа искусства. Будни казались то ли не слишком поучительными, то ли не слишком поэтичными. Подавляющее большинство людей веками оставалось вне поля интересов тех, кто вообще брался за перо или кисть. Поэтому историки, подхватив популистскую фразу, брошенную в 1969 году американским президентом Ричардом Никсоном, стали называть массы «безмолвствующим большинством». Из всей средневековой литературы разве что исландская родовая сага сумела возвести незатейливую жизнь простого бонда-хуторянинаi
И все же многие каждодневные практики, материальные условия жизни и возникающие из них представления средневековых людей о себе и окружающем мире известны и заслуживают нашего внимания. Начнем с самого простого. В основе человеческого существования лежит ритм – от пульса до непреложной смены времен года, от рождения до смерти. Элиас Канетти, мыслитель, любивший колкие парадоксы, писал, что «ритм – изначально ритм ударов ног». Прислушаемся.
Дороги
Купцы и паломники пересекали огромные расстояния: на лошади, муле, осле, корабле и, конечно, пешком. Отношение между путником и его дорогой намного более персонально и естественно, чем у нас: даже если мы не спешим на работу, а путешествуем, дорога в одинаковой мере соединяет и разъединяет. Она – километраж между пунктами назначения, линия на карте, а в последние годы и вовсе стрелка на экране навигатора. В Средние века дороги неудобны и опасны. Зато любая из них – серия следующих друг за другом мест, локусов. Каждая деревня, каждый перекресток, монастырь, мост, городок или холм, встречающиеся на пути, – место встречи, событие.
Обычная средневековая дорога, подчеркиваю, рассчитана на пешехода, в крайнем случае на гужевую лошадь, потому что всадники, например, королевская дружина, если нужно, поскачут напролом, полем. Простолюдин же именно шагает, открывая для себя мир вокруг тропы воочию, познает его мускульной силой. Крепкие ноги и легкие – великое достоинство и работника, и путника, и всадника (лошадь – не автомобиль). Расстояния при отсутствии единой системы мер измерялись пешим или, реже, конным дневным переходом, который варьировался от 20 до 40 километров. Паломнические пути к различным святыням пересекали в последние века Средневековья фактически всю Европу, и роль этих пеших дорог в ее истории трудно переоценить.
Более того, дороги в далекую Компостелу в испанской Галисии, на поклонение мощам апостола Иакова,1
Время
Дневное время делилось на неодинаковые промежутки в течение года. Монастырский день распределялся по молитвенным «часам», которые унаследовали одновременно иудейскую практику днем и трехчасовые «стражи» (vigiliae) римлян ночью. Уже первые христиане следовали букве Псалма: «Семикратно в день прославлю Тебя за суды правды Твоей». На общую молитву по-хорошему полагалось вставать каждые три часа и ночью, как сменялся караул у римлян. Но это упражнение вовсе не было победой над тьмой, которая в целом вселяла страх. Родившись в средиземноморском мире, христианство пришло на север, а северяне привычны к почти белым ночам летом и к почти черным дням зимой.
Средневековая церковь отчетливо давала понять верующему, что время – божье творение и что она, церковь, призвана управлять им здесь, на земле. Неделя, унаследованная от античности, была переосмыслена в христианском духе. Уже Иисус, как известно, отчасти игнорировал субботу.2
Сначала металлические била, затем колокола напоминали о том, что они живут во времени церкви – как в исламских странах напоминают о времени молитвы голоса муэдзинов. Когда купцы и ремесленники достаточно укрепились, когда интересы их спустились с небес на землю, когда их время фактически пришло в противоречие с ритмами веры, они тоже воспользовались колоколами. Только их звон отмерял теперь оплачиваемые часы работы, а не часы молитвы. Эта революция произошла лишь на закате Средневековья: в конце 13 века появились башенные часы, которые, как правило, приобретались городскими общинами. Английское слово clock не случайно восходит к среднелатинскому clocca, «колокол», в свою очередь, взятому из древнеирландского. Минуты, известные средневековым ученым, видимо, долго не интересовали даже деловых горожан, поэтому минутная стрелка распространилась лишь к концу 15 века, а секундная – веком позже. Характерно, что механические часы в нашей жизни сохранились, а вот фабричные гудки, эти наследники средневековых цеховых колоколов, ушли в прошлое. И только бой церковного колокола, пусть чаще всего запрограммированного часовой электроникой, – такой же привычный сегодня на Западе звук, как гул сирены скорой помощи.
Труд
Несколько слов о труде. Все мы понимаем, что его условия, как и его результаты и значение в жизни общества, сильно отличаются в разные эпохи и на разных сторонах света. Но нужно также уточнить, что само понятие труда, более или менее общепринятое сегодня в европейской цивилизации, возникло на заре Нового времени и поэтому может считаться одним из самых интересных проявлений наследия Средневековья. Действительно, именно в 15 веке в ряде стран распространяется такой привычный нам феномен, как заработная плата. Вместе с тем и слово «труд» в разных европейских языках прошло различные пути развития, впитывая, соответственно, и разные представления людей о том, чем они, собственно, занимаются.
Первые страницы Книги Бытия почти законодательно утвердили в сознании христиан представление о труде как наказании за первородный грех. Однако уже монашеские уставы и многочисленные комментарии к ним отразили важную перемену: физический труд достоин монаха, стоявшего на вершине духовной иерархии, а значит, всякий труженик – на правильном пути. Цистерцианцы – монашеский орден, основанный в конце 11 века, аскеты среди аскетовi
Налицо настоящая «реабилитация труда», который из наказания, удела рабов и подлых, превращается в благое добродетельное занятие. Протестантизм 16 века3
Наши учебники, повествуя о смене рабовладельческого хозяйства феодальным землевладением, нередко лукавят, прикрываясь набившими оскомину схемами и «закономерностями» развития «производительных сил». Ни бытовое рабство, ни невольничьи рынки не исчезли при феодализме. Только к латинскому servus («раб») прибавился этноним sclavus, «славянин», давший термин "рабство" современным западноевропейским языкам. Дело в том, что славянами часто торговали, особенно до того, как возникли и окрепли их собственные политические объединения. Тем не менее созидательной основой бытия рабский труд быть перестал в конце античности.
Средневековый мир, аграрный и в деревне, и в городе, столетиями скорее выживал, чем жил. Он боролся с окружающей природой, отвоевывая у нее пространство для жизни: отсюда привычные нам на Западе «берги» (горы или холмы), «дорфы» (деревни), «форды» («броды»), итальянские «виллановы» и французские «вильнёвы» и «шатонёфы» – «новые города», «новые деревни», «новые замки». Вспомним, наконец, фактически отнятые у моря польдеры Фландрии и Зеландии. Все это воспоминания о земле, отобранной человеком у леса, воды или болота, освоенной и застроенной.
Деревня, при всех региональных отличиях в ее облике, деревня, известная нам сегодня, – это изобретение средневековое. Вопрос лишь в настройке чувствительности нашей памяти. Почему? Земля – основа всего в Средние века. Это главная материальная ценность, на ней строятся экономические и социальные отношения. Поэтому любые изменения в технике ее обработки имели большое историческое значение, многое меняли в рутине. Асимметричный колесный плуг, с отвалом и железным сошником на конце, сменил простую соху и резко повысил эффективность крестьянского труда уже до 1000 года. Эта четырехколесная «каррука» могла осилить тяжелые наносные, каменистые, сухие почвы, а значит, у крестьянина и сеньора появились новые варианты развития хозяйства вширь. Отвал поднимал и отваливал борозду, улучшая дренаж, что важно в северном влажном климате, и экономил силы и время пахаря. Борозда стала глубже, земля – более рыхлой, следовательно, основательнее пропитанной традиционными удобрениями: отходами домашнего хозяйства, навозом, золой. Семя оказалось лучше защищенным от ветра и птиц, результат – более высокие урожаи. К этому прибавился прогресс в упряжи и вообще в использовании тягловой силы, от хомутов и подков до ярма и бороны, впервые изображенной на так называемом «Ковре из Байё» в конце 11 века.
Новаторство
Средневековье – совершенно не та эпоха, которая ассоциируется у нас с какими-либо открытиями, тем более с прогрессом, техническим или иным. Мы – не они! – запустили в космос белок-стрелок и Гагарина, высадили на Луну Армстронга, перекрыли Енисей и Гудзон, оседлали пар, изобрели колючую проволоку и, расщепив атом, смастерили ядерную боеголовку. Мы – не Средневековье – совладали и с чумой, и с холерой, хотя пока мало что можем сделать против древнего, как ад, зла – рака. И не все ясно с ковидом. Проще представить себе средневековый мир эдаким безнадежным Арканаром, не испытавшим ни «возрождения», ни «просвещения».5
Дело в том, что новейшая западная цивилизация, понимая значение технологии для повседневности, выработала систему патентов, то есть фиксации и апробации открытий, сделанных научными институтами или самородками-самоучками. Но и сегодня не все они воплощаются в жизнь. Между открытием и тем моментом, когда оно становится обыденной частью жизни людей, могут пройти годы, могут десятилетия, а могут – столетия. Среди историков принято говорить, что для воплощения находки или какой-либо модернизации, усовершенствования орудия, техники или практики требуется предрасположенность конкретной исторической среды к принятию этих новшеств.
Почему, скажем, античная мысль, при всей ее смелости, не приняла гелиоцентрическую систему мироздания, открытую в эпоху эллинизма? Неуютно стало бы жить на вертящейся планете? Почему невостребованной оказалась известная древним мельница, которой пришлось ждать около тысячелетия, чтобы стать привычной в Европе вертикальной доминантой на линии горизонта, той доминантой, которую мы знаем по голландским художникам 17 века и даже по Монмартру?
Тысячу лет назад викинги высадились в Северной Америке.6
Можно взять любое самое привычное нам явление, предмет или практику, и его генеалогия, скорее всего, окажется запутанным клубком загадок, сердцевина которого – в Средних веках. В начале 13 века знали о свойстве полированного особым образом стекла увеличивать предметы, а еще через сто лет один итальянский проповедник рассказал о хорошо знакомых нам очках как о «чуде искусства», то есть диковинке, но все же существующей. До воздухоплавания было далеко, но за конструкторскими опытами Леонардо стоят ясно различимые средневековые мечты о полете. Географчиеским открытиям португальцев и испанцев предшествовал быстрый прогресс в кораблестроении и техниках мореплавания. В конце 12 века англичанин Александр Неккам описал горизонтальный ткацкий станок. Он ускорил и облегчил работу ткача, восседавшего на нем, словно всадник на коне, и управлявшего им ногами с помощью педального привода. До английской промышленной революции оставалось, однако, примерно 600 лет.