В курсе «Средневековое искусство Запада» историк-медиевист Олег Воскобойников показывает важнейшие, а также малоизвестные памятники художественной культуры средневековья и помогает посмотреть на них глазами средневекового человека. В 4 лекций Олег Воскобойников рассуждает об авторской анонимности и индивидуальности в средние века, а также объясняет, зачем в христианской церкви изображали демонов и языческих богов.
История искусства, как известно, видит одной из своих основных задач датировку, локализацию и атрибуцию конкретных произведений. Средневековье представляет в этом поле научного поиска специфические проблемы. Мы знаем, что даже выдающиеся произведения средневекового искусства большей частью анонимны, и это противоречит не только современным представлениям об авторском праве и авторском самосознании. Велик соблазн видеть в этом еще одно доказательство порабощения личности обществом, индивидуальной творческой энергии – цеховымиi
Но когда имена «авторов» на протяжении столетий можно пересчитать по пальцам, как искать «руку мастера»? Как и, главное, кому атрибутировать? Историки искусства любят точность, они – предметники в высоком смысле этого слова, и вместе с тем они любят имена, творческие индивидуальности. Нас, посетителей музеев, тоже успокаивает этикетка, где все названы.
Все сложнее со Средневековьем. Мы часто можем выделить школу, строительную артель, мастерскую. Но вплоть до зари Нового времениi
Недавние открытия в изучении «Звенигородского чина»i
Здесь мы сталкиваемся с одной из характерных особенностей средневековых представлений о личности человека вообще, труднопостижимой, но известной и по другим сферам культурной жизни. Разве не удивительно, что неизвестный нам гениальный автор «Ареопагитик», едва ли не величайшего достижения средневековой христианской философии, скрылся под именем Дионисия Ареопагита, обращенного в христианство апостолом Павлом?1
Казалось бы, не личное имя, не людская слава двигала средневековыми художниками и мыслителями, когда они создавали свои творения, а диалог с божеством, поиск своего собственного места, но не под солнцем, не среди людей, а в небесных чертогах. Но отсутствие имени в виде подписи или свидетельств современников о славе какого-нибудь резчика по кости еще не говорят о том, что его не ценили, не переманивали друг у друга меценатыi
Авторская анонимность никогда не была всепоглощающей, хотя правилом перестала быть лишь накануне Нового времени, и первопроходцами, судя по всему, стали итальянцы. Характерный пример представлений об авторском достоинстве в 12 веке – надпись скульптора Вилиджельмо на украшенном им соборе в Модене:
Чести достоин какой ты меж скульпторов, о Вилиджельмо,
Рук твоих дело теперь взору являет сполна.
Важна не только сама надпись, наверняка посмертная, но и то, что ее держат в руках Илия и Енохi
Стиль и иерархия
Уже в 6 веке «Устав св. Бенедикта»2
Еще во дворцах и виллах эпохи эллинизма4
Напольная мозаика говорила «низким стилем», хотя содержание ее могло частично совпадать с тем, о чем «высоким стилем» говорили мозаики и фрески стен и сводов. При этом, и здесь, внизу, могли размещаться довольно развернутые сюжетные композиции: в базилике Аквилеи (начало 4 в.) это море как аллегория земной жизни, в соборе Óтранто (12 в.) – древо жизни, в ветвях которого, неподалеку от алтаря, мы найдем «Грехопадение Адама и Евы»i
При видимой простоте исполнения этого памятника, мы должны понимать, что она – дань иерархии стилей. Никто не стал бы изображать на полу святых или Бога, чтобы человек по ним ходил. Иконографически же перед нами не простое, а, напротив, смелое сопоставление библейского рассказа со знаменитым языческим сюжетом, воспринимавшимся и как прославление земной власти, и как увещевание этой самой власти, чьим главным пороком резонно считалась гордыня.
Стиль был не только «выражением настроения эпохи, народа или личного темперамента» (Вёльфлин)i
Что рассказывают капители
Попробуем порассуждать о соотношении стиля и формы, высокого и низкого, дозволенного и недозволенного на примере специфически средневекового вида фигуративной пластикиi
«К чему в монастырском клуатре, где братия предается чтению, эти смехотворные чудовища?
Эта странная уродливая красивость и это красивое уродство? Что здесь делают грязные обезьяны, дикие львы, страшенные кентавры, полулюди-полузвери, пятнистые тигры, сражающиеся рыцари, трубящие охотники? То на одной голове увидишь множество тел, то на одном теле – несколько голов. То у четвероногой твари – хвост змеи, то рыба красуется головою зверя. Смотришь: спереди – конь, сзади – коза, или наоборот: рогатая голова покоится на туловище лошади. Повсюду является взору такое немыслимое разнообразие форм, что скорее будешь читать на мраморе, чем листать книгу, и весь день глазеть на эти произведения, вместо того, чтобы размышлять о Божием законе. Боже праведный! Если здесь не стыдятся глупости, то пусть хотя бы пожалеют средств!».
Мы без труда найдем орлов, двуглавых и одноглавых, кентавров и слонов над алтарями и в клуатрах6
Но она возможна для ярко выраженной риторики экзотики, богатства форм и стилей, ведь здесь одновременно работало несколько артелей. Короли хотели продемонстрировать, что в их любимом храме возможно буквально всё. Присутствие заказчика, короля Сицилии Вильгельма II Доброго (1166–1189гг), в мозаиках и на капители не оставляет сомнения, что пестрый мир его клуатра, по масштабности замысла превосходящий даже лучшие дошедшие до нас образцы Прованса, Бургундии или Лангедока, являл лицо власти. В результате, как и другие крупные клуатры, монреальский комплекс не поддается однозначной расшифровке. Однако найм нескольких первоклассных артелей, и высокая степень свободы, им предоставленной, – это уже культурно-политический манифест государя, здесь же выстроившего свой дворец.
В этом смысле общее дело короля, архиепископа, соборного капитулаi
Не будем забывать, что разнообразие животного мира романских капителей, связанное непосредственными узами и с первыми иллюстрированными рукописными бестиариямиi
Расцвет же пришелся на весь 12 век. При переходе от романского стиля к готическому10
Иногда дьявольский, гримасничающий мир романской капители трактуется как некое промежуточное пространство между полом и сводом, метафорически – между землей и небом, плотским человеком и духовными высями. Это море пороков, разлившееся не только в клуатре, а прямо в храме (например, в Везле и Отене) только для того, чтобы продемонстрировать верующему весь ужас и извращенность греха. Тогда чем более устрашающим у резчика выйдет оскал, тем убедительнее стоящее за ним проповедническое воззвание. С такой трактовкой отчасти можно согласиться.
Но картина может оказаться еще сложнее, если попытаться осмыслить как единое явление сотни и сотни этих каменных «корзин», от самых малых (для колонок клуатров) до крупных образцов: например, хораi
Здесь же мы увидим прихотливый орнаментальный мотив, который за 12 столетие все дальше уходит от романской условности к готическому натурализму. Значит ли это, что перед нами путь к портрету природы? И это нигде не написано, но наша инстинктивная тяга к системе заставляет нас искать когерентность, продуманность, законченность замысла, цельность там, где их нет, где они не требовались зрительным и умственным опытом заказчиков и зрителей. Историзованная капитель, о чем-то повествующая, одновременно выстраивает рассказ, но и взрывает визуальный порядок, потому что парадоксальным образом ее промежуточное положение одновременно центральное и в пространстве главного нефа11
Капитель 1000 года, скажем, в церкви Санкт-Михаэль в немецком городе Хильдесхайме, сознательно отказывается от образности, ее абстрактность гармонично сочетается с удивительно умиротворенным пространством базилики, где ничто не нарушает молитвенного покоя. Историзованная капитель нарушает молчание, требует пытливого разглядывания и, следовательно, диалога, а не монологичной, молчаливой молитвы. В Оверни, например, в отличие от соседней Бургундии, основное доктринальное содержание церкви предназначалось именно капителям нефа и хора, монументальным, хорошо видимым и в целом легко читаемым.
На западе Франции, в Сен-Пьер д’Ольнэ, священник, стоя рядом с алтарем в центральной апсиде лицом к нефу, мог видеть на одной из держащих средокрестие колонн слона, чье раздвоенное, рассеченное надвое тело опоясывает корзину капители. Выше, но все же в зоне досягаемости невооруженного биноклем глаза, взору того же священника, в той же позиции, представала поучительная история Самсона, которому во сне Далила огромными ножницами отрезает волосы, а филистимлянин связывает руки12
Около 1200 года епископ Кремоны Сикард написал трактат, посвященный богослужению. Первая книга сочинения посвящена устройству и символике храма. Сикард выстраивает свою церковь как идеальный образ человеческого общества, присваивает всем основным частям здания и даже материалам символику, основанную на библейской экзегезе. В колоннах он предлагает видеть епископов, а их множество предлагает свести к символической семерке, потому что в Ветхом Завете было сказано:
«Премудрость построила себе дом, вытесала семь столбов его»
И столбы эти должны семикратно исполниться Святого Духа, т. е. семью дарами Святого Духа. Основания колонн – апостолы, поддерживающие и епископов, и дом:
«Главы же колонн – души епископов: как голова любит члены, так и душа наша любит слова наши и дела. Капители суть слова Священного Писания, которые нам следует осмыслять и претворять в жизнь».
Влияние произведения Сикарда вскоре вышло далеко за границы Кремоны и Ломбардии. Но задумаемся над его прочтением: если на капители изображены, скажем, аллегория похоти или повесившийся Иуда, скрутившийся жонглер или кентавр, такая колонна тоже епископ или апостол? А соблазнительно танцующая перед старым задумчивым Иродом Саломея – пример для подражания всякому верующему14
В символическом языке пластики на самом деле хватало таких парадоксов. Сикард мог видеть не только вольности, но и скабрезности, неслыханные до его поколения, а нам неизвестные, потому что многое погибло. Как казалось иным заказчикам, и скабрезности могли наставлять монахов, но не лукавили ли они? Реакция Сикарда не была голосом одиночки.
Повторим: капитель – не малый жанр, рассчитанный на узкий круг ценителей. Если витраж, достигший совершенства около 1200 года, когда век историзованной капители истекал, ставил своей целью систематический рассказ о спасении человечества, то мир капителей можно назвать полифоническим концертом.
Однако именно в капители, средневековый художник достиг удивительной свободы, о которой ни он сам, ни ценители его искусства уже никогда не забывали. Физиогномические опыты, натурализм и эмпиризм готических скульпторов и художников 13 столетия, их вкус к рассказу, к детали, к занимательности основаны на сокровищнице форм, накопленной предшествующими поколениями, форм, зафиксированных не только в высоком стиле порталов, но и в повествовательном стиле капители. Романская церковь научилась говорить на нескольких языках и передала свои знания готическому собору.