Курс лекций историка-медиевиста Олега Воскобойникова о мировоззрении средневековых людей, о любви и семье, месте женщины в этом мужском мире, повседневной рутине, которая часто нарушалась войной и о том, кого средневековые европейцы считали чужими. В первой лекции Олег Воскобойников очерчивает временные и географические рамки средневековья и отвечает на вопрос, можно ли говорить об особом средневековом человеке.
Я попытаюсь рассказать о нескольких десятках поколений европейцев, живших приблизительно с 5 по 15 век. Хотя мы привыкли говорить о «средних веках» применительно к разным регионам Земли, строго говоря, этот термин корректно использовать только по отношению к Западной Европе. Его придумали европейские ученые 15 века, чтобы как-то обозначить тысячелетие, отделяющее их просвещенный век от золотого века греко-римской античности, которую они боготворили. Само время, в котором жили эти ученые, вскоре назвали «эпохой Возрождения». Речь шла, разумеется, о возрождении античности. Все, что лежало между античностью и эпохой Возрождения, было объявлено «темным» и «готическим», то есть варварским, – по имени германского племени готов, разграбивших Рим в 410 г. н. э. Впрочем, эти десять веков в истории Западной Европы не были уж такими «темными». 1
Сама цивилизация средневекового Запада родилась в недрах греко-римской античности, поскольку именно она дала этой цивилизации формообразующую религию: христианство. Античное интеллектуальное и литературное наследие питало средневековую культуру на протяжении всей ее истории. Латинский язык долго оставался господствующим языком церкви, политики, науки. На его основе сформировались так называемые романские языки. А римские здания, стены, дороги, мосты, акведуки, термы, арены еще долго продолжали использоваться. Даже некоторые современные автобаны проложены поверх древних римских дорог.
Великое переселение народов, шедшее в середине первого тысячелетия и затронувшее всю Евразию и Северную Африку, оказалось для Западной Римской империи роковым. Долго жившие на ее границах германцы из конфедератов-союзников выросли в самостоятельные политические образования. В конце концов, в 5–6 веках вандалы, готы, лангобарды, франки и англы основали собственные королевства в бывших провинциях Западно-Римской империи. Тем не менее воспоминание о надплеменном государстве оказалось очень живучим, и это объясняет одно из удивительных событий средневековой истории: венчание короной Западной Римской империи короля франков Карла Великого на Рождество 800 года в Риме.2
Вторая половина Средневековья, 11–15 века, ознаменовалась целым рядом судьбоносных для мировой истории открытий. Сформировалась сеть новых городов – центров не только церковной и светской власти, но и абсолютно новой экономики. В этой экономике – залог технического, политического и культурного прогресса Запада, его многовекового лидерства на планете. В эти же столетия рождаются такие формы демократии, как парламенты, разного рода городские советы, кодифицируются процедуры выборов верховных правителей – Папы Римского и императора Римской империи. Наследие этих процедур сохранилось в современном конституционном праве. Тогда же развивается новая модель трансляции знаний – университет, свободное сообщество преподавателей и студентов, самостоятельно решающее, что, кому и за какие деньги преподавать. Это, наконец, система международных отношений как внутри западно-христианского мира, так и с внешними силами – миром ислама, православным Востоком и – конечно, в меньшей степени – с Центральной Азией и Африкой. Географические открытия конца 15–16 веков стали возможными благодаря всем этим факторам, но они же положили конец внутренней истории западноевропейской цивилизации, сделав ее участницей мировой истории.
Однако меня сейчас интересует не канва событий, не хронология, не география. Мне хочется представить средневековых людей, давешних, не похожих на нынешних, но парадоксальным образом именно нам, именно сегодня, понятных и даже близких. Я не смогу рассказать их историю в мало-мальски значимых подробностях, не выведу ни «закономерностей», ни «тенденций». Мне просто кажется, что жизнь людей можно и стоит описывать не только как последовательность событий и тенденций, но и как совокупность чувств, идей, поступков.
Кто же они – средневековые люди? И почему, собственно, люди, а не массы, классы, структуры или государства? Или, напротив, не человек, индивид или личность? Попробуем разобраться. Мои учителя, некоторые из которых помнили Вторую мировую войну, научили меня простой мысли, что история – это про людей. Ведь еще недавно считалось, что история – это панегирик героям, возвеличивание нации и государства, или борьба классов. После катастрофы Второй мировой войны, в которой оказались виноваты и «герои», и «нации», и «государства», и «борьба классов», для многих стало очевидным, что везде и во всем внимания заслуживают только люди. Зачастую разного рода «структуры», пусть подробно описанные и изученные, заслоняют людей, превращая их в массы. От «масс» до пушечного мяса, лагерной пыли и «окончательного решения еврейского вопроса» – один шаг.
С другой стороны, когда мы говорим о «средневековом человеке», в этом тоже скрывается опасность. Ведь нетрудно заметить, что человек всегда состоит из рук, ног, головы: в этом он вряд ли изменится. Питается, размножается, воюет, мирится, ищет бога. Или богов. В череде тысячелетий несложно одно из них выделить под «средневекового человека», как выделили временную территорию неандертальцу и ровно 74 года – homo sovieticus.5
Средневековье сохранило память о сотнях личностей – незаурядных и одновременно типичных, репрезентативных. Трудно назвать Людовика Святого, Григория VII, Петра Абеляра, Данте или Жака Кёра попросту «людьми». Каждый из них – человек. Король, Папа Римский, философ, поэт, купец. Каждый уже заслужил не одну биографию, со многих уже написан семейный портрет в интерьере. Абстрагируясь от имен, обобщая, можно писать о варварских вождях, монахах, крестьянах, горожанах, императорах, епископах, маргинальных отщепенцах и властях предержащих, о своих (христианах) и чужих (иудеях, мусульманах, еретиках и ведьмах), можно об интеллектуалах, а можно – о безмолвном и подавляющем большинстве, о трудящейся массе. Все они – средневековые люди, зачастую очень непохожие друг на друга и тем более непохожие на нас. Что же их делает людьми одной эпохи, что их объединяет?
Традиционно наших героев определяют их принадлежностью к христианству, потому что именно эта религия столетиями давала основные мировоззренческие устои, картину мира, систему ценностей всей Европы. Для историка-материалиста средневековый человек оказывается либо зависимым от власти, угнетаемым крестьянином, либо феодалом. Религия в такой схеме уже не определяющий фактор, а «опиум для народа», как считал Карл Маркс, или идеологическая скрепа, нужная правящим классам, чтобы держать народ в покорности. Оба принципа, условно говоря, идеалистический и материалистический, по-своему приемлемы: и религия, и поземельные отношения, в том числе феодальные, действительно многое объясняли и объясняют. Нужно только условиться, что христианство никогда, начиная с апостольских времен, не было единым, как никогда не были одинаковыми формы отношений между людьми, которые принято называть феодальными. Мы с равным правом можем говорить о средневековом мире и о средневековых мирах.
И христианство, и феодализм зарождались, развивались, проходили полосы кризиса, стагнации, иногда крутых поворотов. Они в разной степени проникали в умы и сердца средневековых людей на разных землях. Представим себе на минуту, что еще в середине 14 века, когда Данте уже написал свою «Комедию»,6
Наконец, разве сегодня отмерли иерархические лестницы, а в отношениях подчинения отсутствует, например, важнейшая для средневекового феодализма категория верности? Достаточно назвать ее «лояльностью» или «корпоративной этикой», и можно констатировать реинкарнацию Средневековья. Разве войну и мир не оправдывают по-прежнему то общими христианскими ценностями, то богоизбранностью отдельной нации, то происками Сатаны, требующими мобилизации всех праведников? Одним словом, поиск «средневекового» в людях, которые жили в Западной Европе с 5 по 15 век, – задача отнюдь не простая.